Я люблю - Александр Авдеенко

— Была Россия, да сплыла. Проснитесь, дедушка! Уж весна на дворе... советская весна.

Старичок сбил картуз на затылок, чтобы он не мешал разглядывать меня.

— Так!.. Значит, вы думаете, что советская весна — это одно, а Россия другое?

— Хватит, деда! Мы с вами в очереди, а не на диспуте по историческим вопросам. Вы крайний? Я за вами. Вот и договорились! А теперь помолчим минуток сто, помечтаем о рыбных консервах.

— Ишь какой! Выше очереди и рыбных консервов мечта не подымается? Здорово живете!

— Да, живу! На зависть всему миру.

— А я вот вам не завидую.

— Понятно!

— Что вам понятно?

— На старую жизнь, небось, оглядываетесь, на трёхкопеечный калач? А может быть, и на хлебные небоскребы? Эх, дядя! В Америке двенадцать миллионов безработных голодают, а капиталисты швырнули в океан чуть ли не весь урожай пшеницы. Это как, лучше нашей очереди?

— При чем тут Америка и безработные?

Я махнул на своего супротивника рукой и замолчал.

Ничего смешного в нашей перепалке не было, но в очереди смеялись.

Противно толкаться среди крикливых баб, замурзанной детворы, до поры до времени заменяющей в очереди взрослых, противно глазеть на морщинистого, с аккуратно расчесанной бородой «расейского» старичка. А что делать? Пропадут мясные и рыбные талоны, если не отоварю их сегодня.

Русак и моим молчанием недоволен. Ворчит:

— Вот такие Иваны, не помнящие родства, между прочим, и довели хлебную Россию, кормилицу всей Европы, до карточек, очередей и голода!

— До революции мы довели Россию, — сказал я. — И до Советской власти и до Магнитки.

— Не одна Магнитка была бы, если бы не такие вот гвозди, как вы, молодой человек.

— И не такие вот очернители, как вы, старче! — говорю я с холодным бешенством. — Болтун вы, нытик! Ничего не делаете для Советской власти, а требуете караваи.

— Осечка! В небо пальцем попал... Все делаю, что в моих силах и даже сверх того. А вот вы, гвозди правоверные, бедовым языком капитал зарабатываете. Вам надо, чтобы слова были правильные, а там — хоть потоп.

Ну и бабахает старикан. Это я бездельник? Я болтун? Эх! Будь этот дядя помоложе, дал бы я ему прикурить от своего кулака, сказал бы что-нибудь... разэтакое. Старорежимный картуз ты, а не делатель. Ничего не понимает в нашей жизни этот брюзга. Временное это явление — карточки. Переборем! Но зато нет у нас всяких там карлов, францев, помещиков, казаков с нагайками и жандармов. Это навсегда, навеки.

Помалкиваю. Не проймешь заскорузлое старье никакими словами. Пусть себе пузыри пускает.

Мой сосед по очереди, тоже бородач, толкнул меня, шепнул:

— На кого набросился, агитатор? Это же Митрич!

Митрич?!. Провалиться бы мне на месте. Действительно, пальцем в небо попал. Митрич!.. Его портрет не сходит с почетной доски ударников. Мастер. Чародей огнеупора. Раньше золотом платили немцам и американцам за то, что выстилали кирпичом стенки мартеновских печей так, чтобы не просочилась в щель плавка и не ушла в землю. Митрич, появившись в Магнитке, заменил иностранцев.

Надо бы извиниться перед ним, но я помалкиваю. Невпритык мои добрые мысли с языком.

— Кто крайний? — слышу я певучий, знакомый голос. Оборачиваюсь и вижу ту самую женщину, которая потеряла брата и в справедливости разуверилась.

— Здравствуйте! — говорю я, как можно приветливее. Не помню, не желаю помнить своего недавнего разговора с Марьей Игнатьевной. Мало ли чего не выпаливают люди в горячую минуту! В тот раз она наболтала лишнее, а сейчас я Митричу ярлык навесил... Нехорошо это. Все мы одно дело делаем, социализм строим.

Марья Игнатьевна, конечно, не хуторянка. Она или ее муж вкалывают на горячих местах, зарабатывают ударные талоны на дефицитную шамовку. Лещ в маринаде! Бычки в томате!

Какие только мысли не приходят в голову, когда топчешься в очереди!

— Вы, кажется, не узнали меня, тетя Маша?

Она смотрит на меня внимательно и серьезно, молчит.

Заковыристая, вся ребусами пропечатана.

Я перестаю улыбаться, показываю своей соседке спину. И тут слышу ее тихий голос:

— Саня!..

Вот снова начинается чертовщина! Ладно, давай! Медленно, будто мои шейные позвонки проржавели, поворачиваюсь к ней.

— Широкая у тебя натура, Саня: то в прорубь толкаешь, то кипятком ошпариваешь.

Еще один Митрич в юбке объявился!

— Это вы про что?

— А про то... прошлый раз разговаривать не стал, попрощаться забыл, а сегодня сам здравствуешься;

— Марья Игнатьевна, миленькая, я ж всего-навсего человек: потею в жару, дрожу в холод, обижаю ни за что ни про что хороших людей... В общем, ничто человеческое мне не чуждо. — Я перестал дурачиться, серьезно оказал: — Виноват я перед вами, тетя Маша. Несправедливо защищал справедливость.

— Смотрите, какие он слова знает! А я думала... одними геройскими козыряешь. И совестливый ты, оказывается, в очереди стоишь наравне с нами, задрипанными, хотя сияешь на всю Магнитку.

— Люблю я, тетя Маша, в очередях толкаться. Где еще услышишь такие умные речи!..

Растерялась, смолкла. Дошла стрела и до ее сумасбродной головы. Вот, оказывается, как надо разговаривать с тихопомешанными.

Очередь тем временем заметно подвинулась. Впереди меня недавно маячило не менее ста затылков, а теперь гораздо меньше. Ребятня, поскольку запахло прилавком, уступила свои места взрослым: заборные карточки соплякам не доверяют.

Стоим мы среди людей с Марьей Игнатьевной, видим, что делается вокруг, талоны и деньги готовим, но главное для нас не консервы. Друг другом интересуемся.

Все-таки она симпатичная, хотя и не все дома у нее.

И ее, Марью Игнатьевну, чувствую, тоже что-то притягивает ко мне.

— Ну, тетя Маша, были в милиции?

— Была. Спасибо, надоумил. Пообещали поискать моего братишку. Шурка Сытников! Родом из Таганрога. Двадцать пять годочков.

Утро. Солнце уже заглядывает в окно, а я еще валяюсь в постели. Залежался после ночной. Сбрасываю одеяло, вскакиваю, делаю гимнастику, моюсь остатками воды, припасенной еще вчера. Теперь не грех подбросить в топку калорий.

Ишь чего захотел! Была холодная картошка, но я ее слопал перед работой. Была вобла, но от нее остались на газете только сизые ошметки.

Придется сбегать к Ване Гущину, стрельнуть шамовки. Он хлебный парень.

Не успел выйти. Кто-то осторожно стучит подушечками пальцев в мою дверь. Деликатный посетитель. Столько гостей уже было, что я насобачился по стуку различать, какие они.

Так и есть — симпатичный! Тетя Маша. Раскраснелась от смущения. Стоит у порога и протягивает мне корзину, накрытую белой тряпицей.

— Вот, Саня, держи!

— Здравствуйте, Марья Игнатьевна! Что это вы?

— Вареники с земляникой и творожком... Сметанка из погреба, хоть ножом режь!.. Ешь, Саня! От пуза харчуйся.

Выставляет еще теплый горшок, полный беленьких вареников, головастый глечик с поджаристым каймаком.

— Ешь, Саня! Для тебя приготовила. Коровка у меня своя.

— Напрасно старались, Марья Игнатьевна. Не привык я чужими трудами кормиться. И не в тюрьме сижу, чтоб передачами пользоваться.

Она будто не слышала меня, вываливала на тарелку вареники.

— Уплетай, Саня! Заработал! Слезы мои сиротские осушил. Разыскался братеник.

Губы ее расползлись в улыбке. Расцвела, помолодела хуторянка.

— Очень рад. Где же он пропадал?

— Ты поешь, Саня, а потом расспрашивай, шо воно и як.

— Ну, знаете, по такому случаю и аппетит появился. Да не какой-нибудь, а волчий. И вы со мной давайте.

— Я дома харчевалась. Ешь сам.

Я проглотил первый вареник и воскликнул:

— Сто лет не пробовал таких! С самого детства!

В одно мгновение подобрал все угощение. Ну и вкуснота!

Тетя Маша умилялась, глядя на меня, и даже слезу смахнула. Чем не мать-кормилица!

— Саня, а семейных карточек от старой жизни не осталось?

— Какие там карточки! Все пропало.

Она посмотрела на фотографию Ленки.

— А это кто? Знакомая или из журнала «Огонек»?

— Лена Богатырева! Первейшая девушка на свете. Скоро поженимся.

— Пригласишь на женитьбу?

— Обязательно.

— Не положено свадьбу играть без матери. Добрый это обычай. Хочешь, я буду посаженой матерью?

Я чуть не рассмеялся. Ну и ну! Герой горячих путей, «историческая личность», депутат — и вдруг старорежимная свадьба!

— Мы по новому обычаю сыграем свадьбу, — говорю я. — С комсомольским припевом.

— Ничего, приспособлюсь!

Она берет фотографию Лены, смахивает с нее пыль, вздыхает.

— Значит, невеста? А я подумала, твоя Варвара. Пропала девка! Вспоминаешь сестренку?

— Как же! До сих пор снится: то в лесу бегаем, то купаемся в речке...

Опять разжалобилась тетя Маша, тихонько шмыгает носом.

— Поискал бы как следует ее. Я вот нашла. Может, и она войну и голод перетерпела. Бабы живучее вас.

— Вряд ли уцелела! Гордая она. Не стерпела обиды. Руки, наверно, на себя наложила. В общем, пропала. Ни слуху, ни духу.