Я люблю - Александр Авдеенко

Жаль, что я на такую слепую тетерю потратил уйму времени. По-человечески разговаривал с ней, а она наверняка бывшая хуторянка. Из раскулаченных или недораскулаченных.

До конца все ясно, с кем столкнулся, но я все-таки делаю еще одну попытку образумить «сиротинку».

— Марья Игнатьевна, вы забыли, где и в какое время вы живете. Оглянитесь!

— С утра до вечера только и делаю, что оглядываюсь, а вот ты... Слушай-ка, праведник, знаешь ты сам, как живешь: по правде или кривде?

Все. Хватит! Терпел сколько мог, не могу больше.

Отвернулся я от злобствующей тетеньки и быстро зашагал прочь. И «до свидания» она не заслуживает.

Глава девятая

На горячих путях появился еще один наблюдатель. Притулился к бетонной колонне, в тени козырька литейного двора, и таращится на меня. Одна нога почему-то поджата, как у цапли, торчащей на зеленой кочке посреди болота.

Кто такой? Какого роду-племени? Скорее всего монтажник, мастер по железу — штаны его кое-где заляпаны суриком. Верхолазы вот так же лихо, на одной ноге, красуются на вершине трубы или на самой крайней точке небоскребной домны. Людей пугают и себя возносят.

Он меня бесцеремонно разглядывает, а я — его. Чересчур высок он, чересчур широк в груди и в плечах. Голова лобастая, сивая, как у матерого волка. Глаза зоркие, охотничьи. Лицо крупное, грубо прокаленное загаром и молодым плиточным румянцем.

Я стою под желобом, жду чугун. А он чего здесь околачивается? Похоже, только моей личностью интересуется. Давай, дядя, спрашивай, допытывайся!

Стоит, зыркает в мою сторону и не собирается рта раскрывать. Неразговорчивый мужик. Потеребить его, расшевелить, что ли?

— Смотри, земляк, как бы колонну не свалил! — говорю я.

Не пожелал откликнуться.

Теперь в самый раз отвернуться и забыть незнакомца, а я плюю на собственное достоинство и во все глаза смотрю на него, жду чего-то. Взбаламутил мою душу сивоголовый. Чем именно, и сам не пойму.

Поднатужился горлом, крикнул:

— Эй, дядя, чего высматриваешь? Говори, секретов не имеем!

Соблаговолил услышать и откликнуться.

— Опоздал маленько встревожиться. Все, что мне надо было, я уже высмотрел.

Он достал кисет, неторопливо свернул козью ножку, закурил.

— Крути, не верти, а так оно и есть: на миру и смерть красна. Верно! С точностью до одного миллиметра... Раки любят, чтобы их варили живыми.

И рассмеялся. Мясистые губы раздвинулись, открыли крупно нарезанные зубы.

«Раки любят, чтобы их варили живыми»... — Недавно где-то слышал я эти странные слова.

Не сказав ничего больше, он ушел. Послал бог встречу!

Поворачиваюсь к своему помощнику.

— Слыхал, Вася?.. Не знаешь, кто это?

— Домовой! Нечистая сила. Так он смотрел — душа в пятки убегала.

Подтрунивает Вася, но и он, чувствую, заинтересован наблюдателем.

Топот тяжелых, окованных сапог. Грохот ведер. Утробный кашель... Распахивается дверь, и на пороге появляется сивоголовый. Как он нашел меня? Зачем я ему понадобился?

Подходит к кровати и браво, на солдатский манер, поет:

— Вставай, вставай, браток! Вскипел уж кипяток!..

В подоле его рубахи шевелится, кишит, шуршит клешнями и шейками черный, пахнущий речной сыростью рачий клубок.

— Раки любят, чтобы их живьем варили. — Сивоголовый беззвучно, глухо смеется. Мертвый оскал, а не живой смех.

— Вставай, историческая личность, будем пировать!

Достает бутылки с пивом. Вываливает раков. Они уже красные, пучеглазые, глянцевитые, как на обложке конфет. Клацают по столу клешнями, поют:

— Мы любим, мы любим, мы любим вариться живыми!..

И один за другим вползают мне в брюхо. Я полнею, разбухаю и... лопаюсь.

Сивоголовый, поджав ногу, сидит на подоконнике и хохочет. А в углу затаилась какая-то женщина, вроде той малахольной хуторянки. Тихонько плачет и шепчет: «Саня, Санюша, жалею тебя».

Открываю глаза. Тарахтит будильник. Луч утреннего солнца припекает лицо. С улицы доносятся моторные выхлопы. И приснится же такое! Не надо было вчера, на ночь глядя, пиво пить и воблу глодать.

Вася отпрянул от окна, присел на корточки, дурашливо схватился за голову.

— Спасайся, братцы, кому жизнь не надоела! Идет!

— Кто?

— Он! Чудо-юдо.

Выглянуть в окно я не успеваю. Сивоголовый уже поднимается на паровоз. Теснее и темнее стало в нашей кабине.

Гость едва-едва склоняет голову, тяжелую от важности и ума: догадывайся, мол, хозяин, если смекалистый, здороваюсь с тобой.

Вася берет жестянку с маслом, тихонько спускается вниз. На земле он опять выкаблучивается: корчит рожу, жестикулирует, как иностранный специалист, показывает мне, в какое безвыходное положение я попал.

Да, попал! Во сне и наяву не дает покоя. Уставился на меня пронзительными глазами и не спешит объяснить, кто такой, зачем пожаловал. Теперь, вблизи, совсем хорошо видно, как его крупное лицо нахлестано ветром и поджарено солнцем. Верхолаз, не иначе. Пахнет железом и корабельным суриком.

Принято здороваться гостю, но я первый сказал:

— Здравствуйте!

— Интересно, с кем ты поздоровался? — спросил сивоголовый. — Чего молчишь? Я спрашиваю, с кем ты поздоровался?

— С вами... с человеком, — растерянно бормочу я.

— Ну, если так, здравствуй! — Порывисто шагнул ко мне, схватил руку. — Спасибо на добром слове.

Широкие и твердые, прямо-таки железные ладони у этого дядьки. Мозолистые рубцы приварены к каждой лапе. Такой капитал не заработаешь в одну пятилетку. Лет десять надо вкалывать, а то и все пятнадцать.

— Спасибо! — повторяет сивоголовый. — Не знаешь, как я зарабатываю хлеб, а все-таки не обидел. Человеческим званием наградил.

Он садится в кресло моего помощника, дымит и бесцеремонно, так и сяк оглядывает меня. Одна рука держит самокрутку, а другая терзает подбородок, вроде бы с бородой забавляется. Недавно, видно, расстался дядя с бородищей. Не успел отвыкнуть. Мой брат Кузьма вот с такой же тоской иногда хватался за обрубленное плечо и пустой рукав.

— Почему же ты оплошал, парень? Другим человеческое звание присваиваешь, а себя божеской печатью метишь.

— Как вы сказали?

— Святым, говорю, тебя сделали. Свежей краской и лаком богомазным пахнешь... Раки любят, чтобы их варили живыми.

Нравился мне до этой минуты безбородый апостол, а теперь хочется шугануть его с паровоза. Красное, синее, белое, зеленое!..

— Ты что, батя, хлебнул? Прямо с утра начинаешь или похмеляешься?

Я допрашиваю его, а он — меня. На мои вопросы не отвечает, а я, рад стараться, все ему выкладываю.

— Слышал я, ты в студентах числишься?

— Есть такой грех,

— В библию заглядывал?

— Приходилось.

— Маркса изучаешь?

— Без Маркса теперь не проживешь.

— Читал, как он бога расчехвостил? Бог — чистая выдумка, отчаянная мечта людей, потерявших себя. Религия — вздох угнетенной твари. Разумный человек вращается вокруг себя самого и своего действительного солнца. Так или не так? Сходится с твоей институтской наукой?

Философ с мозолистыми лапами звучно, с удовольствием, будто съел что-то вкусное, чмокнул толстыми губами.

— Человек — это мир человека. Земной мир, а не райский или адовый.

Ну и ну! Кто ты, дядя? Откуда взялся? Где работаешь?

— Мало человеку раскритиковать небо, оторваться от бога. Надо еще раскритиковать землю, старые порядки, себя, свои дела. Такой марксизм проходил?

— Батя, не пора ли нам познакомиться?

— Знаю я тебя, Голота!

— А я вас не знаю. Кто вы?

— Я?.. Человек. Ты же сам сказал.

Вон оно как! Каких только людей не загоняет попутный ветер в Магнитку! Всякой твари по паре в нашем обетованном ковчеге.

Спрашиваю, что ему надо от меня.

— Пришел полюбоваться святым. Давно ладану не нюхал. И занозу хочу оставить на память.

Он высосал толстую козью ножку до бумажного корня, открыл топку, бросил недокурок.

— Бывай здоров. Пусть моя заноза прижигает твои мозги.

Ну и сморозил! Пока что одна смехота разбирает меня.

Доморощенный мудрец шагает по горячим путям. Звонко припечатывает каблуками землю: знайте, дескать, кто идет!

Васька Непоцелуев поднимается на паровоз, ухмыляется:

— Жив?.. Цел?..

— Смертельно ранен, только не пойму, куда.

Смех смехом, а мне в самом деле не по себе стало. Зачем приходил этот человек? Чего добивается?

Глава десятая

— Кто последний?

На мой шумный и бравый запрос откликнулся чистенький старичок в тугом картузе, с пружиной внутри, с лакированным козырьком.

— Я! Но не последний, а крайний, — вкусно выговаривая слова, поправил он меня. — Последний — это, знаете, кто...

— Знаю, дед! Зря ты тратишь свои скудные силы. Помолчи, будь ласка.

— И не тыкайте, пожалуйста. Мы с вами из одной лохани самогон не хлестали и не христосовались. А если ты не русский, то знай: в России всегда старость уважали.

— Была Россия, да сплыла. Проснитесь, дедушка! Уж весна на дворе... советская весна.