Апоптоз - Наташа Гринь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из бордовых пластиковых дверей, подлатанных скотчем, меня выбросило в предбанник гастронома, где справа стояли автоматы по продаже круглых жвачек, а слева ютился офис в один стул, одно предложение и один шрифт: РЕМОНТ ТЕЛЕФОНОВ ТЕХНИКИ КСЕРОКС СКАНЕР ПЕЧАТЬ ДОКУМЕНТОВ. По всей видимости, принадлежал он тому же хозяину, который держал продуктовый. Отсыревшие стеллажи были забиты разными китайскими адаптерами, коробками батареек и змеевидными кольцами проводов, а подержанные смартфоны продавались почти за бесценок, в чехлах с отколотыми углами, то есть, вероятно, прямо такими, какими они и были украдены из чьих-то сумок. Каждый раз, скользя мимо этого натюрморта, я искренне сочувствовала тем, кто вынужден был выносить собственное присутствие два через два – в этом настолько тесном захламленном пространстве. Особенно жалко мне было того забавного ражего парня с внешностью былинного богатыря (каким ветром его занесло к басурманам?), который однажды, распечатывая здесь мои файлы, не узнал русский в дореволюционной орфографии и спросил, что за язык такой чудной, я гуглил, но ничего не нашел. Конечно, не нашел. Ищите и обрящете – больше не работает, Русью уже не пахнет, кое-кто нажал «отмена». Гой ты еси, добрый молодец.
В темном воздухе парило двойное молчание. Наша шестнадцатиэтажка превратилась в тетрис. Я медленно разворачивала молочный ломтик, доверившись ногам, которые и без глаз знают, как довести меня до дома. Было слышно, как где-то звонил телефон, – наверное, кто-то захотел по-цветаевски послушать чей-то сон, пролезть кому-то в ухо. Мне вдруг стало как-то обидно от всего, что внутри и снаружи, на языке и в руках. От этого чувства надвигающейся старости, от ожидания еще не проступивших морщин, еще не поседевших волос. Которые обязательно когда-то, но не сейчас, не завтра, а послезавтра, до которого всегда так далеко, которое никогда не прекратит подбираться, подкрадываться. Не верю я, что постарею, так и записала себе. Не верю, не верю, не верю. Я буду уже не я, мной будет кто-то другой. Третий лишний. Тот, кто, возможно, вселился в меня при рождении, но знака пока не подал – как третий глаз на лбу, между бровями, – если и откроется, то под конец. Буду смотреть на себя, когда меня уже не станет. Будущее – будет, а значит, это уже случилось. Сейчас ведь куда позже, чем кажется – вон, жильцы первого этажа уже вовсю разыгрывают театр теней.
Я еще недолго постояла у подъезда, и если бы курила, то насчитала бы сигареты две. Мимо прошлепал пузатый мужик с надувшимся полиэтиленовым пакетом. Одна собака что-то сказала другой. Московское лето дышало мне в юбку. Было тепло, но мою кожу вдруг окатила волна мурашек. Вот ведь, наверное, как молодость проходит. Чуть только повзрослел, то есть научился думать самостоятельно, даже слишком самостоятельно, без других, раз – и уже пора, уже попросят, на пятки наступят, очередь сдвинется и не к тебе обратятся с вопросом, кто последний. Странно все так. Старики все пахнут одинаково, в любой одежде, в любом возрасте, в любом поле, будто договорились, а у молодых единства нет, у них все по-разному, каждый пахнет собой. Пока можно, мне бы хотелось пахнуть старой книгой и свежим деревянным срубом, таким, который прямо из-под пилы. Или чем-то хвойным – как та зеленая бурлящая соль, в которой я лежала ребенком в детских санаториях. Я поднесла белую кисть к носу и сделала глубокий вдох… Ничем не пахнет. Или пахнет ничем? Может, ночь перебивает? Не понимаю. Да и какой уже смысл доискиваться до правды – все без толку. Юность моя давно прошла, а фильма под песню Teenage Dream про нее так никто и не снял, а так хотелось. Теперь уже не ко времени, теперь уже такое не слушают. Червь вылез с другой стороны молодильного яблока.
Дома оказалось, что у меня начались месячные. Задний отрез моего бежевого платья затяжелел и размяк под теплом протекшей крови, впитавшейся в ткань красивым неровным кругом. Если не отстираю, ему конец, пожить толком и не успело. Труднее всего выводится именно кровавая кромка кольца, обхватывающего каждую, даже самую бледную каплю, будто страшась, что она последняя. Помогает только отбеливающее хозяйственное мыло, и то надо успеть замочить, пока горячо, пока не высохло.
Я зашла в ванную и на задержанном вдохе, будто в чем-то провинившись, по-преступному завела локти назад и потянула замок вниз, туда, откуда все и началось. Откуда все мы начались. Пустое платье обессиленно рухнуло на пол. Я переступила запятнанную шкуру, держась обеими руками за не слишком чистую раковину, заставленную сестринскими кремами для каждого сантиметра тела и различными колюще-режущими предметами. Справа, за стаканом щеток и серебряной ложкой, которой сестра по утрам счищала белый налет с языка, затихарился мужской дезодорант. Понятно. Были и ушли. Я залезла в ванну, включила душ и подождала, когда потечет теплая вода. Слух на мгновение перестал существовать, пошел ко дну. Я стояла выпрямившись, под тугой шумной струей, с открытыми глазами, наблюдая, как по ногам стекают бурые, препрекрасные, вязкие ошметки чьей-то возможной жизни. Нет, вилами, наверное, нельзя, не получится. Они закручивались, превращая водопроводную воду в вино, а потом застревали в щербинах сливной решетки, увитых утренними волосами. Внутри меня, где-то в костях, ухабно пульсировало. Я чувствовала себя змеей, которую насильно заставляют смотреть на сброшенную ею кожу. Ванную заволакивал густой пар, пахнувший размоченным изюмом и вызывавший головокружение и легкую тошноту. Невидящим взглядом я уткнулась в шторку в ракушках, куда ударялись случайные капли, и попыталась представить дальнейший путь своих же сгустков крови, но дальше квартирной канализации не продвинулась. Зато вспомнила, как однажды, гуляя по мусульманскому кладбищу, решила воспользоваться тамошним рукомойником и случайно вместе с нагревшейся водой смыла свой волос, налипший на потные ладони. Я тогда еще подумала, а что же теперь с ним будет, с этим моим волосом, куда он попадет, где пролетит и где остановится. Может быть, там, прямо там, где ровно
