Апоптоз - Наташа Гринь

миновала маленький сквер, остановившись у коричневого входа. Тяжеленная дубовая дверь кирхи поддалась со второго раза. Или не для женской руки, или я для святых мест еще слишком крихка. Из проявившейся рамы – вместилища темноты – на меня дохнуло слезами и сыростью: я чувствовала себя переступающей зрачок чьего-то глаза. На щелчке веки опустились, и мое тело оказалось в совершенно пустом, отработавшем смену храме, где органист репетировал Баха. Света нигде не было, только справа, в закутке охранника, прерывисто моргал телевизор. Я медленно шла вперед, вдоль Монфокона информационных стендов для прихожан, туда, к запертому на ключ нефу, который корчился от наэлектризованного воздуха. Игра органиста была настолько ярой, страстной, свободной, почти агрессивной, что в какой-то момент я поняла, что не слышу биения своего сердца. Впервые за много лет. Левой рукой я послушала грудь – молчит. Значит, дышу, не вдыхая. Значит, в этой звуковой пульсации, заглушающей даже его, я слышу только себя, все то, что когда-то пристало ко дну. А оттуда уже, нащупав дорогу, начали, один за другим, подниматься все эти неизбывные вопросы, однажды и навсегда отравившие мою жизнь. Я прижала руку к подрагивавшему холодному стеклу закрытой двери, представляя, как там, наверху, какой-то человек с неизвестным лицом ожесточенно выдавливает клавиши, нажимая на больные места. Органист превращался в мой пульс. Я вдруг, даже как-то почти против своей воли, подумала за него, как страшно родиться, как страшно умереть. Что, Господи, что же я такое, что меня вот так, без спроса выкинули в мир с младенческой проплешиной, обтянули кожей, научили смотреть не туда и слушать не тех. Себе же заламывать руки, вечно идти с оглядкой, уверяя, что докричусь до глухих. Что сколько же раз в жизни нужно пережить смерть, чтобы умереть окончательно. Что бог, если не ист тот, значит, попросту пьян, и весь мир ждет, пока он протрезвеет. Ждет, ждет и ждет, наблюдая то ли за магией, то ли за безумием, и все в итоге заканчивается тем, что человек находит у себя белый волос, потом еще и еще один и начинает карабкаться дальше и выше, в истерике пытаясь найти хотя бы один нетронутый, черный. Сам бессмертный, от начала сущий, сын божий добровольно выбрал смерть, покончил с собой, самоубился, нашел повод. Крест уже накренился. Так ради чего тогда, спрашивается, желать быть, для кого крутиться, для кого происходить, терять время понапрасну, чегототамать. Не знаем ни дня, ни часа, то есть спасены и навсегда прокляты, вот что с нами. С теми, кто с самого рождения только и делает, что умирает. Так давайте же все хором скажем, а лучше – пропоем, проорем Я есмь сила, Я есмь слава Божья и выберем правильно, как он же: вернемся, перестанем цепляться за жизнь сами и подвешивать к ней других. Грех не преступен, ведьмы святы. Все это – я есмь.

Спасибо за ответ.

В тот же вечер в полночно-беременном вагоне метро ко мне подошел пожилой мужчина, катающий в слюне разлагающиеся мятные леденцы. Въевшийся алкогольный запах тела опередил его секунд на пять. Почти старик катил рядом с собой худой, облезлый советский велосипед. У мужчины этого не было лица, была только ликидная, мятая кожа, будто бы случайно наброшенная на череп – вся в рытвинах, в еще не зажившей молодости. Загорелая шея заглатывала толстую золотую цепь с понятно каким подвесом.

– Я с Путиным в одной роте служил, – начал незнакомец на прокуренном выдохе.

– Да. Хороший он был капитан, ниче не скажешь. Капитан хороший, но президент – говно. Я в третий раз в своей жизни полюбил женщину, в третий раз за жизнь. А она любит мужчин с велосипедами. Вот, везу ей на другой конец Москвы показать. Но чой-то я не уверен, что она оценит.

У мужчины этого были очень грустные, очень голубые глаза, наверняка провожавшие меня, когда я молча вышла из вагона.

На выходе с моей станции все всегда напоминало старость. Наверное, и правда, имя определяет суть. Пахло там тоже всегда по-особенному – нагретыми в ладонях монетами, которые каждый вечер просила сутулая старуха, завернутая в серую шаль. Класть их нужно было в вымытый пластиковый стаканчик из-под йогурта. За все эти годы я не кинула туда ни рубля: глаза у старухи не те, обозленные. Чуть дальше – место продавщицы хризантем, немолодой и некрасивой полнотелой женщины с умеревшими волосами, хоть в снег, хоть в дождь решавшей кроссворды. От мира она отгораживалась металлическими ведрами, захлебывавшимися водой, и, когда сердобольный покупатель просил штучек пять-семь беленьких, вот этих, она привставала, с врачебной уверенностью хватала цветы за горло и рывками вытягивала на свет. Оставшиеся в ведре громко стукались друг о друга холодными стеблями – все правильно, бились за освободившееся место.

Мне не нужны были ни хризантемы, ни соленые огурцы, ни мед, ни симки, ни шерстяные носки, ни орехи, ни сибирская косметика. Здесь, на этой дороге, особенно когда было темно (тогда мне все виднее), я всегда думала о другом – о своем, настоящем, давно созревшем, о том, что расскажи кому, подумали бы, что шучу, и шуткой бы и ответили. Последние несколько лет мне хотелось кого-нибудь убить. У себя в голове я не раз прокручивала, как вспарываю какую-нибудь сине-хлебную дряблую кожу, и без меня призывающую кости к земле. Встаю сзади, кладу левую руку на чье-то тонкое или толстое плечо, а правой высматриваю удачный ракурс для смерти, можно сбоку, можно под ребра, можно в живот. Вколов сталь, мимикой устраиваю борьбу, которая наверняка будет совершенно невозможна. Слышу скрип сальных пяток, заикающийся стон. Записываю на камеру, как душа вытекает из тела. Потом обтираю руки о штанины, спереди и сзади, и иду так в люди, которые, конечно, ничего не заметят. Снято.

Меня очень интересовало, что будет после, но не в духе кто первым найдет труп и как расскажет остальным, а что именно запечется на моем лице, останется ли какая отметина, сменит ли аура цвет, ахнет ли кто-то на небесах, будет ли призрак являться ко мне по ночам, молча дышать в зеркало или душить меня во снах. Всего-то один вздох до того мира. С этой историей я могла бы стать отличным героем программы про экстрасенсов: опухшим взглядом предложила бы им фотографию улыбающегося – теперь уже – покойника, который, как выяснится позже, будет стоять у меня прямо за спиной и шептать на ухо проклятия, обещая отомстить. И все это – по моей же вине, такого