Комедия книги - Иштван Рат-Вег

Американский же календарь, изданный в 1937 году, напротив, объединил приятное с полезным. В календаре было двенадцать листов. Январь и февраль красовались на промокательной бумаге, март и апрель — на папиросной, май и июнь предлагали себя на бумаге для выкуривания комаров, июль и август служили потребителю на липучке для мух, сентябрь и октябрь работали на творческое вдохновение копиркой для пишущих машинок, а ноябрь и декабрь были напечатаны на фильтровальной бумаге.[96]

Подобными же глупостями стремились привлечь читателей и отчаявшиеся газетные издатели. Французская «Regal Quotidien»[97] экспериментировала с номерами, отпечатанными на тонко раскатанном тесте. Прочитав, их можно было съесть вместе с типографской краской, тоже съедобной. Газета «La Najade»[98] печаталась на тонкой резине: чтобы можно было читать во время купания. Разносчики продавали ее в банях и бассейнах. Испанская «Luminaria»[99] печаталась светящимися буквами, чтобы читатель мог наслаждаться ею в постели, не включая света. В 1831 году английское правительство подняло таможенную пошлину на бумагу, в ответ на это газета «Political Diary»[100] появилась на ткани. После прочтения ею пользовались как носовым платком. Говорят, она хорошо шла в туманные осенние и зимние месяцы, но к следующей весне издатели разорились. Немало подобных фокусов демонстрировалось и на одной из кельнских полиграфических выставок. Была там и газета, напечатанная на куске ледяного покрова Боденского озера. По понятным соображениям она не продавалась. В истории полиграфии действительно были специалисты по «ледяной печати».

В Лондоне, городе туманов, случаются порою очень суровые зимы. Темза покрывается твердым ледяным панцирем. Наступает время Frost Fair[101] — время ярмарочных увеселений на льду. Выстраиваются ледяные лавки и палатки, образуется настоящий город с улицами и площадями. Трактиры, харчевни, игорные дома, карусели, танцевальные площадки — все эти ледяные сооружения всласть развлекают воображение жителей Лондона. Устраивается и типография, которая тут же на месте печатает визитные карточки и издает книжечки стихов. Одной из самых студеных зим была зима 1684 года. Темза промерзла на полметра. Целых семь недель стоял жестокий трескучий мороз: лопались стволы деревьев, умирали косули в охотничьих угодьях, со стуком падали на землю окоченевшие птицы. Замерзали колодцы. Дым, и тот замерзал, точнее — не рассеивался, и две недели подряд весь Лондон кашлял. Зато на льду неистовствовал настоящий карнавал. Печатники тогда неплохо заработали: например, визитная карточка шла по полшиллинга. Владельцы ледяных типографий огребали ежедневно в среднем по 5 фунтов. Посетил ярмарку и любитель развлечений король Карл II, который тоже заказал для себя «ледяную» визитку. Эта визитка была отпечатана на голландской бумаге с таким текстом:

CHARLES, KING.

JAMES, DUKE.

KATHERINE, QUEEN.

MARY, DUCHESS.

ANNE, PRINCESS.

London: Printed by G. Croome,

on the Ice on the River of

Themes, Jan. 31, 1684.[102]

Следующая суровая зима выдалась в 1716 году. И вновь печатники заполонили ярмарку своей расхожей продукцией, которая на современном коллекционерском полиграфическом рынке идет у любителей по многократно умноженным номиналам. А холодной зимой 1814 года на льду была отпечатана книжечка «Prostiana»[103] размером в 12 четвертей. Значительно интереснее всей этой бессодержательной чепухи книга Шеклтона под названием «Aurora Australis».[104] Предназначена она была для развлечения членов полярной экспедиции в долгие месяцы зимовки — During the Winter Months of April, May, June, July 1908[105] Пахнущие весной, исполненные летнего звона названия этих месяцев означают на Южном полюсе зиму. Тираж книги составлял всего 90 экземпляров. И переплет ее был особый — из досок продуктовых ящиков.

Ich hatte selbst oft grillenhafte Stunden,Doch solchen Trieb hab ich noch nie empfunden.Man sieht sich leicht an Wald und Feldern satt;Des Vogels Fittich werd ich nie beneiden.Wie anders tragen uns die GeistesfreudenVon Buch zu Buch, von Blatt zu Blatt!Da werden Winternachte hold und schon,Ein selig Leben warmet alle Glieder,Und ach! entrollst du gar ein wiirdig Pergamen,So steigt der ganze Himmel zu dir nieder.[106]

Так говорит ученик Фауста, Вагнер, о человеке, для которого книга и только книга способна не только заменить все радости жизни, но и затмить их. Истории известны и такие библиофаги, из жизни которых книги вытеснили даже женщин.[107]

И. А. Бернхард, биограф ученых XVIII века, рассказывает об Иоханнесе Гропперусе такую историю. Вернувшись как-то домой, ученый застал в своей спальне какую-то «дамочку»,[108] стелившую его кровать. То была, вероятно, новая горничная, которая еще не знала порядков этого дома. В грубых выражениях[109] он выставил ни в чем не повинную девушку из комнаты и двумя пальцами, как нечто заразное, стащил постельное белье с кровати и швырнул его в окно. О другом библиофаге, профессоре Везенбекке, Бернхард пишет, что хотя тот и был женат, но вел себя так, будто ее не существует вовсе. Жена, которой это надоело, решительно вошла в кабинет, где среди книжных завалов сидел, скрючившись, ученый, и бросила ему в лицо: «Si non tu, alius».[110] На что муж, с треском захлопнув книгу, проворчал: «Ego, non alius».[111]

Выдающийся эллинист Бюде (1467–1540) накануне женитьбы поставил своей невесте, ее родственникам и прочим заинтересованным лицам условие, что и в день свадьбы он проведет за книгами не менее трех часов. Условие было выполнено, ученый женился, и вот однажды в его кабинет вбежала испуганная служанка с криком: «Крыша горит!»

— Доложи об этом моей жене. Тебе ведь известно, что домашними делами я не занимаюсь, — отрезал Бюде.

Фредерик Морель (1558–1630), профессор College de France, сражался со сложным греческим текстом, когда ему сообщили, что его жене плохо и она просит его прийти.

— Еще два слова, и я иду.

Два слова потянули за собой другие, вилась нить предложения, которое надо было закончить, время шло. Вновь явился посыльный с сообщением, что супруга господина профессора скончалась.

— Вот беда, так беда, — вздохнул ученый, — она была доброй, славной женой. — И вновь углубился в греческий текст.

Яблоко от яблони недалеко падает. Рассказывают, что отец Мореля в день своей свадьбы исчез с праздничного ужина. И напрасно его искали недоумевающие родственники — жених как сквозь землю провалился. Около трех часов ночи он вернулся. Сбежал он, оказывается, в типографию, чтобы срочно просмотреть корректуру очередной своей книги.

Эти люди, одержимые страстью к чтению, овеяны бесчисленными легендами. Douce mort[112] для них, утопавших в море книг, строчек и букв, была зачастую счастливым спасением.

Ж. Ш. Брюне, один из именитейших французских библиографов (1780–1867), умер в своей библиотеке; смерть настигла его в кресле с книгой на коленях. Его современник, коллекционер по имени Моттле, закрывал свою библиотеку на замок с цепью, боясь, что в его отсутствие туда кто-нибудь войдет и начнет рыться в его книгах. Среди своих книг он внезапно и скончался в одну из ночей. Лангле-Дюфренуа, которому в 1755 году исполнилось 82 года, сидел однажды вечером за книгами до тех пор, пока, смертельно уставший, ощутив внезапное головокружение, не рухнул в горящий камин. Наутро прислуга нашла его мертвого, обуглившегося. Известно с полдюжины случаев, когда книгопоклонники, доставая какое-нибудь сокровище с верхних полок, падали с лестницы и разбивались насмерть.[113]

Итальянский поэт Алессандро Гвиди (XVIII век) захотел преподнести папе Клименту XI великолепно оформленный экземпляр одной из своих книг. По пути на прием он просматривал книгу и нашел в ней опечатку. В ту же минуту его хватил апоплексический удар.[114]

Книгоглотатель отличается от книгопомешанного не только тем, что, будучи влюбленным в книги, он их еще и читает. Отличается он, как правило, и своим кошельком. Библиофаги — люди большей частью бедные, и зачастую они лишают себя последнего куска — только бы не лишиться возможности покупать книги. Бельгиец ван Хюлтэм (1764–1832) никогда не топил у себя в квартире. А когда ртутный столбик опускался слишком низко, он ложился в кровать и, чтобы согреться, клал себе на ноги пару больших толстых фолиантов. Филолог Рихард Брунк (1729–1803) из Страсбурга, впав в нищету, вынужден был отправить свою библиотеку на аукцион. Едва началась распродажа, из глаз его полились слезы; с последним ударом молотка нервы Брунка не выдержали, и он скончался.

Философ Борда-Демулен (1798–1859) был человеком настолько беспомощным, что когда иссякали его гроши, он так и оставался сидеть среди своих книг, пока его, умирающего от голода, не выручал кто-нибудь из друзей. Как-то раз, совершенно ослабевший от недоедания, он отправился купить кусок хлеба на свои последние медяки. Проходя мимо букинистической лавки, он внезапно увидал на полке давно разыскиваемую книжечку. Денег на нее как раз хватало. Он купил ее и побрел домой без хлеба. Дома он скончался рядом со своей покупкой.