Комедия книги - Иштван Рат-Вег

Такова статья. И французское правительство решило оказать ему помощь, поручив составить каталог рукописей на экзотических языках в Bibliotheque de l'Arsenal[122] и предложив за эту работу 1800 франков гонорара в уверенности, что каталогизация займет многие годы. Ментелли выполнил поручение за один месяц. В 1827 году у Ментелли побывал Ференц Тешшедик. Ментелли жил тогда в Арсенале, где-то под лестницей, в маленькой каморке, которую ему предоставили бесплатно. Жилье это выглядело примерно так же, как и садовый сарай, описанный англичанином. Одет Ментелли был в серую солдатскую куртку с красными отворотами, на ногах — деревянные башмаки. В углу — известный котелок с водой, на доске — два куска черного хлеба. Постель — несколько досок с набросанной на них соломой, покрытых рогожей. 80—100 книг, положенных друг на друга, неизменная грифельная доска, раскрытый словарь персидского языка.

«Бумага дорого стоит, — сказал он Тешшедику, — и я обычно пишу на грифельной доске, а потом стираю».

Учится он только для себя. В то время он как раз занимался астрономией.

Со всеми подробностями Тешшедик изложил свои впечатления в 11-м номере за 1827 год журнала «Tudomanyos Gyujtemeny».[123]

Бела Тот полностью включил статью в свою книгу «Magyar Ritkasagok».[124] Материал заслуживает внимания, но я позволю себе привести другой интересный очерк, принадлежащий перу Шарля Нодье и опубликованный в первом номере за 1837 год журнала «Le Temps».[125] Нодье служил тогда хранителем Bibliotheque de l'Arsenal и жил в апартаментах, занимаемых некогда герцогом Сюлли, маршалом. Представим себе еженедельные литературные салоны Нодье в блистательных княжеских покоях и парад еще более блистательных литературных светил — Ламартина, Гюго, Дюма — и представим себе каморку под лестницей, где в то же время обитал Ментелли. Статья Нодье была переведена тогда же и опубликована в венгерской прессе. Чтобы читатель мог почувствовать атмосферу эпохи, без изменений и сокращений цитирую текст, напечатанный в «Regelo»:

«История предыдущей жизни Ментелли, как ни старался я узнать ее, осталась непроницаемой тайной; получить точные сведения с его слов мне не удалось, настолько путаными были его рассказы. Препятствием служило и то, что говорил он на нескольких языках, перескакивая с одного на другой, из-за чего невозможно было определить, куда он поворачивает. Но одно несомненно: не было еще в мире человека, получившего более основательное воспитание и образование или восполнившего нехватку их упорной работой над собой. Он понимал на всех языках, какие только известны ученым людям. Говорил, что, как Гильом Постель,[126] мог бы объехать все страны Европы без переводчика и даже отправиться в Китай. В разговоре он предпочитал арабский, персидский, древнееврейский, греческий, латинский и славянские языки; точнее, он пользовался мешаниной этих языков, погруженной во французский. С французским же он так обходился вовсе не потому, что не любил его; мысли настолько быстро возникали у него в мозгу, что, не дожидаясь прихода слова, необходимого для их выражения, он пользовался первым попавшимся из любого известного ему языка. Заметив, что его не поняли, он на секунду задумывался, как бы переводя предложение на французский, и повторял мысль на понятном нам языке, всякий раз прибавляя: „Comme vous dites, vous autres“.[127]

Лет 13–14 назад Ментелли взялся за научную работу, выполнить которую способен был только он, а именно — за упорядочение и описание рукописей одной из крупнейших наших библиотек, работу, на которую не хватило бы учености всех французских филологов и прочих специалистов, вместе взятых. За этот труд ему было обещано 1800 франков; едва прошел месяц, как Ментелли описал все книги, перевел все заглавия, справился и с каталогизацией. Получив гонорар, в библиотеке он уже никогда больше не появлялся и не подвизался ни на какой службе. Когда его об этом страшивали, он неизменно отвечал: „Работу свою я выполнил, чем закончил и службу“. На время работы ему предоставили в Арсенале закоулок, где он и жил. Вот и вся благодарность. Доход его составлял 154 франка в год. Он говорил, что ему хватило бы и половины. Порою я замечал, что он беспокоился за свои деньги, не зная, видимо, что мог бы отдать их под проценты. Как он одевался? Ходил он всегда в одной и той же солдатской шинели, которая, казалось, никогда не была новой. На ногах — деревянные башмаки. Густая, большая и непричесанная борода делала его похожим на придунайского крестьянина. Пищей ему служил солдатский хлеб, какой обычно продают и покупают перед казармами; очень редко, по особо торжественным дням, он позволял себе съесть немного сырых овощей, зелень. Кроме кресла, скамеечки и деревянного ящика, где держал он свои книги и бумаги, никакой мебели у него не было. Возможно, что эту обстановку, отнюдь не доказывающую его стремление к удобству, он застал в своем жилище, чем был освобожден от забот по розыску мебели. Приобрести ему пришлось только письменный прибор и две глиняные кружки. Сам собою возникает вопрос: неужели было невозможно помочь судьбе человека столь редких способностей? Увы, невозможно. Случилось, что в одну из морозных зим мы послали ему дрова. Он отослал нам их обратно.

С месяц назад, разговаривая с ним, я заметил, что было бы не так уж трудно добиться для него от правительства небольшого пенсионного пособия. „Зачем это? У меня и так слишком много всего“, — ответил он, укоризненно улыбаясь. Чудесный образ жизни Ментелли воплотил то, о чем другие мудрецы лишь мечтали. Вот в чем причина отказа от благ. Он претворил свободу духа в подлинную практику и неукоснительно следовал ей. Наконец нам удалось добиться для него другой квартиры, в которую он вселился с детской радостью, убежденный, что эта милость — всего лишь справедливое воздаяние правительства за его честную службу. Эта квартира, в которой он — о горе! — провел всего лишь неделю, была удобнее и здоровее, чем та дыра, в которой он провел много лет.

В прошлый четверг (22 декабря), в три часа пополудни, Ментелли, как обычно, отправился на берег Сены, чтобы набрать воды. Река еще не спала. Ментелли осторожно подошел к краю острова Лувье[128] (это со стороны моста Мари, под перекрытиями). Он наполнил и поставил на берег один котелок, а другой, наверное, не смог вытянуть разом из реки, ведь к тому времени он начал уже стареть и слабеть; очень вероятно, что левой рукой он оперся на лодку, которая была привязана к берегу. Странная ошибка ученого, который всю жизнь, наряду с прочими науками, занимался статикой и динамикой и в этих предметах мог считаться вторым Архимедом. Несчастливая лодка, естественно же, заскользила от берега, и Ментелли упал в воду. Все это видели случившиеся неподалеку поденщики, они-то и подняли тревогу. На проходившем рядом баркасе их, вероятно, не слышали или не хотели слышать. Минут через пятнадцать на втором баркасе попытались спасти несчастного, но было уже поздно… кроме мертвого тела они ничего не сумели бы вытянуть. И люди утешали себя тем, что утопленник был всего лишь временным чиновником Арсенала, не подозревая, что этот временный был одним из самых выдающихся людей нашего столетия».

Из всех странностей Ментелли наиболее примечательным было то, что при своих безграничных знаниях он ничего не создал. Грифельная доска могла считаться символом его жизни: писать, писать, писать, пока не заполнится, — потом стирать и писать снова.

5. БИБЛИОФИЛЫ-УБИЙЦЫ

За пределами полезного увлечения собирательская страсть — всегда болезнь, мания. И встречаются собиратели-маньяки, которые в жажде добычи не останавливаются ни перед нравственностью, ни перед законом. Коллекционер превращается в сеятеля зла. Порою становится вором, грабителем и — даже убийцей. Еще можно как-то объяснить ослеплением страсти такое безобразие, как кража книг. Но то, что библиофил-коллекционер из любви к книгам убивает, человеческому разумению недоступно. Отверзается ужасающая черная пропасть души, которую познать, исследовать и сделать безопасной способны разве что опытные и сильные духом психологи и психиатры. Возможно ли, что человек, влюбленный в книгу, т. е. в дух самой гуманности, воплощенный в ней, способен посягнуть на жизнь, собственными руками ввергнуть в небытие своего ближнего? Оказывается, возможно. Я расскажу вам два случая.

Иоханн Георг Тиниус родился в 1764 году. Окончил гимназию в Виттенберге и на теологическом факультете Виттенбергского университета получил диплом магистра. Подвизался на поприще преподавания, а потом был приглашен на должность священника в городок неподалеку от Лейпцига. На службе он повсюду отличался, всегда удостаивался наивысших похвал за необычайно обширные познания, усердие и высоконравственный образ жизни. Единственной страстью его было собирание книг. Библиотека Тиниуса насчитывала тридцать тысяч томов, а по другим оценкам — шестьдесят тысяч; как бы мы ни считали, по тем временам — цифры не слыханные. И библиофилом он был настоящим: книги свои любил за содержание, прочел их все и сам написал кучу теологических трактатов. Чтобы составить такую библиотеку, тощего учительского содержания и затем скромного дохода духовного пастыря было, конечно, недостаточно. Не хватило бы и тех грошей, которые в первом и во втором браке принесли в дом его жены. Тиниус, естественно же, спекулировал. Скупал целые библиотеки и дублеты продавал. У него были обширные связи с библиофилами Европы, имел он посредников даже в Соединенных Штатах. Таким образом, удалось ему собрать огромное количество денег. И все же частенько оказывался в затруднительном положении: не мог противостоять искушению и заключал договор на оптовую закупку библиотек, предназначенных для аукциона, а когда подходило время платежа, оказывался не в состоянии добыть сумму, которая бы превышала цены, назначенные конкурентами. И вот однажды утром, 28 января 1812 года, старый лейпцигский коммерсант Шмидт был найден на своей квартире с тяжелым ранением, истекающий кровью. Придя в себя, старик рассказал, что к нему явился незнакомец лет сорока, на вид — провинциальный священник, с желанием купить облигации лейпцигского городского займа. Шмидт показал ему облигацию стоимостью в 100 талеров, потом — провал; что было дальше, Шмидт не помнит. Следствие установило, что коммерсанта несколько раз с большой силой ударили по голове тяжелым предметом, о чем свидетельствовали глубокие следы, и из ящика письменного стола изъято одиннадцать облигаций лейпцигского городского займа на сумму 3000 талеров. Агенты уголовной полиции немедленно кинулись в городские банки, чтобы наложить вето на покупку этих облигаций, но было уже поздно: в одном из банков уже побывал человек лет сорока, на вид — сельский священник, и по биржевому курсу того дня обменял облигации на золотые талеры. Шмидт вскоре скончался, и следствие, как говорится, зашло в тупик. Преступник как сквозь землю провалился.