Бельканто - Энн Пэтчетт

– Гэн, – сказал Месснер и мрачно потряс его руку, будто выражал соболезнования, – вице-президенту необходима медицинская помощь. – Он сказал это по-французски, чтобы Гэн перевел.

– Мы тратим слишком много времени на обсуждение нужд какого-то дурака, – возразил командир Бенхамин.

– Можно мне льда? – Рубен сам встрял в разговор, и тут сознание его внезапно заполнили ледяные наслаждения – заснеженные вершины Анд, олимпийские красавицы-фигуристки из телевизора – юные девушки с осиными талиями и в коротеньких прозрачных юбочках. Рубен Иглесиас словно заживо горел, а их сверкающие коньки выписывали на глади катка изящные дуги, взметая в воздух голубовато-белую ледяную крошку. Вице-президенту захотелось, чтобы его закопали в лед.

– Ишмаэль, – бросил командир одному из своих бойцов, – марш на кухню, принеси ему полотенце и лед.

Ишмаэль, один из парней, подпирающих стены, коротышка в самых изношенных башмаках, явно обрадовался. Может, был горд, что ему что-то поручили, может, действительно хотел помочь вице-президенту, а может, просто хотел прогуляться на кухню, где наверняка оставались подносы с крекерами и подтаявшими канапе.

– Моим людям никто не дает лед, когда он им нужен! – с горечью добавил командир Альфредо.

– Разумеется, – сказал Месснер, рассеянно выслушавший перевод Гэна. – Ну как, вы готовы хоть на какой-нибудь компромисс?

– Мы отдадим женщин, – сказал Альфредо. – Мы тут не для того, чтобы обижать женщин. Прислуга тоже может уйти, и священники, и те, кто болен. После этого мы составим список оставшихся. Может быть, еще кое-кого отпустим. Взамен мы кое-что хотим. – Он вытащил из кармана тщательно сложенный лист бумаги и зажал его в трехпалой левой руке. – Вот то, что нам нужно. Вторую страницу зачитаете прессе. Это наши требования. – А ведь, приступая к операции, Альфредо был так уверен в успехе их плана. В конце концов, это его двоюродный брат когда-то устанавливал в этом доме кондиционеры и стащил копию чертежей вентиляционной системы.

Месснер взял бумаги, взглянул на них и попросил Гэна прочитать. Гэн очень удивился, заметив, что у него дрожат руки. Он что-то не помнил случаев, когда предмет перевода вызывал в нем столь сильные эмоции.

– Действуя от имени народа, «Семья Мартина Суареса» захватила в заложники… – начал Гэн.

Месснер знаком остановил его.

– «Семья Мартина Суареса»?

Командир кивнул.

– А разве вы не «Истинная власть»? – Месснер понизил голос.

– Вы же сами сказали, что мы разумные люди, – не на шутку возмутился командир Альфредо. – Вы что, думаете, «Истинная власть» стала бы вести с вами переговоры? Думаете, они бы позволили женщинам уйти? Я знаю этих типов. Они всех бесполезных заложников расстреливают. А мы кого-нибудь расстреляли? Мы стараемся помочь людям, неужели непонятно? – Он сделал шаг к Месснеру – тот мгновенно понял, что дело плохо, – но между ними тут же встал Гэн.

– Мы стараемся помочь людям, – перевел Гэн медленно и отчетливо. Вторая часть предложения – «неужели непонятно?» – к делу не относилась, и он ее проигнорировал.

Месснер извинился за свою ошибку. Невинную, в общем-то, ошибочку. Это, оказывается, не «Истинная власть». Ему пришлось напрячься, чтобы сдержать улыбку.

– Когда же вы освободите первую группу?

Командир Альфредо больше не собирался с ним разговаривать. Он лишь что-то проворчал себе под нос. Даже молчаливый командир Эктор сплюнул на швейцарский ковер. Ишмаэль вернулся с двумя кухонными полотенцами, полными кубиков льда, малой толикой кухонного запаса. Командир Бенхамин выбил у него из рук один из кульков, и прозрачные кубики раскатились по ковру. Те, кто лежал поближе, тут же начали подбирать их и запихивать в рот. Ишмаэль, испугавшись, тут же с торопливым кивком сунул второй кулек вице-президенту. Рубен кивнул в ответ, решив больше не привлекать к себе излишнего внимания – повод еще раз врезать ему прикладом террористы найдут без труда. Он приложил лед к голове и вскрикнул от боли и одновременно от глубокого – глубочайшего! – удовольствия.

Командир Бенхамин прочистил горло и собрался с мыслями.

– Мы разделим их прямо сейчас, – заявил он. И обратился к своим бойцам: – Внимание! Приготовиться! – Парни вдоль стены подтянулись, выпрямили ноги, подхватили с пола ружья. – Всем на ноги! – скомандовал Бенхамин.

– Прошу внимания! – сказал Гэн по-японски. – Сейчас вам надо встать! – Хотя террористы и возражали против любых разговоров среди заложников, для Гэна они делали исключение. Он повторил предложение на всех языках, которые смог вспомнить. Даже на сербскохорватском и китайском, которых здесь никто не понимал, просто ради удовольствия поговорить свободно и чтобы никто тебя не затыкал. Команда «Встать!», собственно, не требует перевода. В определенных ситуациях люди уподобляются стаду овец. Когда один встает, другие следуют его примеру.

Все стояли одеревенелые и неуклюжие. Некоторые пытались добраться до своих башмаков, другие попросту о них забыли. Кто-то переминался с ноги на ногу, пытаясь размять затекшие конечности. Заложников охватило волнение. Если совсем недавно казалось, что они ничего не желают сильнее, чем встать, то теперь, стоя, они чувствовали себя неуютно. Совершенная ими перемена положения в пространстве уже представлялась неблагоприятной, людям мерещилось, что вставание увеличивает их шансы быть убитыми.

– Женщины, отойдите вправо, мужчины – влево!

Гэн снова проговорил предложение на всех известных ему языках, не очень представляя себе, какие страны тут представлены и кто именно нуждается в его переводе. Он невольно подражал успокоительно-монотонной интонации, с какой произносятся объявления на железнодорожных вокзалах и в аэропортах.

Но мужчины и женщины не хотели так быстро расставаться. Они цеплялись друг за друга, обхватывали за шеи. Пары, которые давно забыли, как это делается, пары, которые, может быть, даже не делали этого на публике, пылко обнимались. Теперь казалось, что этот прием просто слишком затянулся. Музыка отзвучала, танцы закончились, а парочки все стоят, притиснувшись друг к дружке, и ждут чего-то. Лишь между Роксаной Косс и ее аккомпаниатором происходило что-то не то. В его объятиях она выглядела совсем маленькой, настоящим ребенком. Казалось, она была бы рада высвободиться из его рук, но при более пристальном взгляде становилось ясно, что это Роксана Косс держит аккомпаниатора, а не он ее. Аккомпаниатор повис на певице, и страдальческая гримаса на ее лице свидетельствовала о том, что такая тяжесть для сопрано чрезмерна. Господин Хосокава, догадавшись о ее трудностях (его обнимать было некому – госпожа Хосокава пребывала в полной безопасности в Токио), обхватил аккомпаниатора и перекинул этого гораздо более высокого, чем он сам, человека через плечо, как пальто. Ноша заставила господина Хосокаву пошатнуться, но он был тысячекратно вознагражден облегчением, разлившимся по лицу Роксаны Косс.

– Спасибо, – сказала она.

– Спасибо, – повторил он.

– Вы за ним присмотрите?

В этот момент аккомпаниатор поднял голову и попытался потверже встать на ноги.

– Спасибо, – еще раз повторил господин Хосокава с нежностью.

Другие одинокие мужчины, в основном официанты, которые сами жаждали освободить певицу от этого умирающего иностранишки, ринулись на помощь господину Хосокаве и вместе с ним оттащили мокрого от пота аккомпаниатора в левую часть комнаты. Его светлая голова моталась из стороны в сторону так, словно у скандинава была перебита шея. Господин Хосокава обернулся, чтобы посмотреть на Роксану Косс, и его сердце сжалось при мысли о том, что она останется в одиночестве. Ему хотелось поймать ее ответный взгляд, но она смотрела на аккомпаниатора, висевшего на плече господина Хосокавы. Теперь, глядя на него издали, она наконец осознала, насколько ему плохо.

А господин Хосокава, наблюдая все эти пылкие прощальные поцелуи, вдруг вспомнил, что у него в мыслях не было везти сюда жену. Он даже не сообщил ей, что она тоже приглашена и что речь идет о праздновании дня его рождения. Просто сказал, что уезжает по делам. В семье было негласное правило: во время командировок мужа госпожа Хосокава оставалась дома, с дочерями. Они никогда не путешествовали вместе. Теперь он смог убедиться, насколько мудрым было такое решение. Он уберег свою жену от массы неприятностей, а может быть, и от кое-чего похуже. Он ее спас. Но все же не мог не мучиться вопросом: а каково было бы им стоять тут вместе? Как сильно опечалились бы они, услышав приказ разойтись по разным углам комнаты?

Эдит и Симон Тибо молча смотрели друг на друга – казалось, целую вечность, но на самом деле не дольше минуты. Наконец она его поцеловала, и он сказал:

– Скорей бы ты оказалась снаружи.

Он мог сказать что угодно, слова сейчас не имели значения. Он думал о тех двадцати годах брака, когда он любил ее, совсем ее не зная. Теперь он должен понести за это наказание, за все потерянные годы. Дорогая моя Эдит. Она сняла с себя тонкий шелковый шарфик. А он ведь и забыл попросить об этом. Шарфик был прелестного голубого цвета – цвета обеденных сервизов королей, цвета грудного оперения птичек, порхающих в этих забытых богом джунглях. Эдит скомкала шарф в крохотный шарик и втиснула в сцепленные руки мужа.