Бельканто - Энн Пэтчетт

Командир Бенхамин поднял палец и ткнул им в окровавленную салфетку, которую вице-президент прижимал к своему лицу. Рубен почти не поморщился.

– Тебя что, спрашивают?

– Но это же мой дом, – сказал он, чувствуя, как от вновь нахлынувшей боли идет кругом голова.

– Отправляйся на пол!

Рубен и сам хотел лечь, поэтому отошел без всяких разговоров. Он даже огорчился, когда Месснер его остановил.

– Эту рану надо зашить, – сказал Месснер. – Я позову сюда врача.

– Никаких врачей, никакого зашивания, – сказал командир Альфредо. – Он и так был не красавец.

– Нельзя его оставлять с кровотечением.

– Можно! – отрезал командир.

Вице-президент слушал. Он ничего не мог сказать в собственную защиту. И если начистоту, одна мысль об иголке сейчас, когда рана болела пуще прежнего, голова раскалывалась и что-то жгло и давило позади глаз, – нет, мысль об иголке не внушала ему никакой радости, и в этом споре Рубен Иглесиас, пожалуй, был на стороне террористов.

– Вы ничего не достигнете, если этот человек умрет от потери крови. – Месснер говорил спокойно, подчеркивая серьезность своих слов.

«Умрет?» – подумал вице-президент.

Командир Эктор, который до этого больше молчал, приказал няне подняться наверх и принести швейные принадлежности. Он дважды хлопнул в ладоши, как школьный учитель, призывающий детей к тишине, и она тут же встала и пошла, слегка спотыкаясь и приволакивая ногу, которую отлежала во сне. Как только она скрылась из виду, четырехлетний сын вице-президента Марко закричал и заплакал, потому что считал эту девушку своей мамой.

– Успокойте его, – сурово велел командир Эктор.

Рубен Иглесиас повернул распухшее лицо к Иоахиму Месснеру. Чего ему сейчас совсем не хотелось видеть, так это швейных принадлежностей. Он не пуговица и не подол рубашки. И не дикарь из джунглей. Дважды в жизни его уже зашивали – но в больнице, стерильными инструментами из блестящих кювет.

– Здесь есть доктора? – спросил Месснер Гэна.

Гэн не знал, но громко задал этот вопрос на нескольких языках.

– Кажется, мы приглашали по крайней мере одного доктора, – сказал Рубен Иглесиас, хотя он уже ни в чем не был уверен – голова болела все сильнее и сильнее.

Тут вернулась няня Эсмеральда с квадратной плетеной корзинкой под мышкой. Мало кто заметил бы ее в комнате, полной женщин в вечерних туалетах – деревенская девушка в форменной черной юбке и блузке с белым воротничком и манжетами, длинная коса толщиной в детский кулак колыхалась за ее спиной при каждом шаге. Но теперь все в комнате смотрели только на нее: как уверенно и непринужденно она идет, словно ничего особенного не случилось и это самый обычный день в ее жизни, просто надо кое-что заштопать. Живой взгляд, горделиво приподнятый подбородок. Внезапно все увидели, насколько няня красива, ее красота прямо-таки освещала мраморную лестницу, по которой она шла. Гэн повторил свой вопрос о докторе, а вице-президент позвал девушку по имени: «Эсмеральда!»

Никто из лежащих на полу руки не поднял, поэтому все решили, что докторов среди гостей нет. Но это была неправда. Доктор Гомес лежал на спине в столовой, и его жена больно впилась ему в бок накрашенными ногтями. Доктор Гомес оставил практику много лет назад и стал больничным администратором. Интересно, когда он в последний раз зашивал человека? По специальности он был пульмонолог, так что последний раз протаскивал нитку сквозь человеческую кожу во времена ординатуры. В этом смысле он был не более квалифицированным, чем его жена – любительница вышивать крестиком. Еще не сделав ни единого стежка, доктор Гомес прекрасно видел последствия: наверняка возникнет инфекция; нужных антибиотиков под рукой не окажется; позже рану все равно придется вскрывать, выкачивать гной, зашивать заново. И не чью-то рану, а вице-президентскую. Доктор поежился. Ничего хорошего ждать от этого дела не приходится, ответственность возложат на него, а потом все просочится в прессу. И может получиться так, что он, директор больницы, сам того не желая, убьет человека. Доктор Гомес почувствовал, как у него дрожат руки. Он ничего не делал, просто лежал, а они уже тряслись. Разве можно доверить таким рукам зашивать человеческое лицо, оставить на нем шрам, который их ославит? Есть ведь эта девушка, которая спускается по лестнице с корзинкой под мышкой и кажется воплощением надежды. Она ангел! Он никогда не мог найти таких славных девушек для работы в больнице, таких хорошеньких девушек, умеющих столь изящно носить униформу.

– Вставай! – шипела жена. – Или я сама подниму твою руку!

Доктор закрыл глаза и тихонько покачивал головой, стараясь не привлекать к себе внимания. Пусть случится то, что должно случиться. Наложение шва не сможет ни спасти человека, ни убить его. Карта уже разыграна, и им ничего не остается, как только ждать исхода.

Эсмеральда передала корзинку Иоахиму Месснеру, но на свое место возвращаться не стала. Она открыла крышку, обитую с внутренней стороны пестрой, в розочку, тканью, из подушечки в форме помидора вынула иголку, достала моток черных ниток и вдела конец в иголку. Затем ловко откусила нитку и сделала аккуратный маленький узелок. Все мужчины, даже командиры, смотрели на нее так, словно она делала что-то сверхъестественное, такое, чего сами они никогда бы не смогли сделать. Затем Эсмеральда вытащила из кармана своей юбки пузырек протирочного спирта, опустила туда иголку с ниткой и несколько раз встряхнула. Она вспомнила про стерилизацию – простая деревенская девушка. Необычайная рассудительность! Она вынула нитку с иголкой, держа только за узелок, и протянула их Иоахиму Месснеру.

– Хм… – сказал он, сжав узелок между большим и указательным пальцами.

Затем последовала небольшая дискуссия. Сначала было решено, что оба должны стоять, затем – что вице-президенту лучше сесть, а еще через некоторое время – что ему следует лечь под настольной лампой, где светлее всего. Двое мужчин никак не решались приступить к делу – страшно было обоим. Месснер трижды протирал руки спиртом. Иглесиас думал, что лучше бы ему еще раз врезали прикладом. Наконец он улегся на ковер подальше от жены и детей. Месснер склонился над ним, понял, что заслонил себе свет, подался назад, стал поворачивать голову вице-президента туда-сюда. Вице-президент попытался заставить себя думать о чем-нибудь приятном и тут же подумал об Эсмеральде. Какая же она умница! Может быть, это его жена ее всему научила? Рассказала про бактерии, про необходимость содержать все в чистоте. Как же ему повезло, что такая девушка смотрит за его детьми. Кровь из раны текла уже не так сильно, лишь слегка сочилась, и Месснер прекратил промокать ее салфеткой. Принимая во внимание обстоятельства, вопли громкоговорителей с улицы, сирены, распростертых кругом заложников, сонных террористов с винтовками, можно было ожидать, что никто не проявит интереса к щеке Рубена Иглесиаса. Тем не менее присутствующие начали вытягивать шеи наподобие черепах, стремясь получше разглядеть, как иголка войдет в кожу и что из этого получится.

– Тебе на все дается пять минут, – сказал командир Альфредо.

Иоахим Месснер соединил левой рукой края раны, а правой вонзил в них иголку. Решив, что быстрое движение будет менее болезненным, и переоценив толщину кожи, он попал прямо в кость. Оба мужчины тихо и тоненько вскрикнули, и Месснер поспешно вытащил иголку. Теперь надо было все начинать сначала. Кроме того, отверстие от иголки само начало кровоточить.

Никто не просил ее помощи, но Эсмеральда тщательно вымыла руки. На ее лице появилось выражение, которое вице-президент замечал, когда она возилась с детьми. Она поняла, что у мужчин ничего не получается и это безобразие пора кончать. Она взяла из рук Иоахима Месснера нитку с иголкой и снова окунула их в спирт. Месснер уступил ей место с большим облегчением. Не думая о том, что она собирается делать и справится ли, он просто смотрел, как девушка склоняется под лампой.

Рубен Иглесиас отметил, что лицо у нее доброе и блаженное, какими бывают лица святых, хотя Эсмеральда почти не улыбалась. Он с благодарностью смотрел в ее серьезные карие глаза, которые оказались теперь совсем рядом. Сам он глаз закрывать не стал, хотя искушение было велико. Вице-президент понимал, что вряд ли когда-нибудь еще кто-то будет смотреть ему в лицо с такой сосредоточенностью и состраданием, – даже если он благополучно вытерпит это испытание и доживет до ста лет. Когда иголка снова приблизилась к его ране, он даже не шелохнулся и только вдыхал травяной аромат, исходивший от ее волос. Он чувствовал себя оторванной пуговицей или парой детских штанишек, которые она вечерком разложила на своих теплых коленях, чтобы заштопать. Право, не такое уж и плохое чувство. Он стал для Эсмеральды просто еще одной вещью, которая порвалась и нуждается в починке. Конечно, немножко больно. Неприятно, когда иголка проплывает мимо глаз. Неприятно, что в конце каждого стежка Эсмеральда чуть дергала нитку – он чувствовал себя пойманной на крючок форелью. Но он был благодарен судьбе за то, что оказался так близко к девушке, которую видел каждый день. Вот она сидит на газоне под деревом, играя с детьми, поит их чаем из стареньких кружек с отбитыми краями. Марко у нее на коленях, а девочки, Роза и Имельда, играют в свои куклы. Вот она вечером, уложив детей, выходит из детской, приговаривая: спокойной ночи, спокойной ночи, нет, водички больше пить нельзя, закрывай глазки, пора спать, спокойной ночи. Сейчас она, сосредоточившись, молчала, но одно воспоминание о ее голосе успокаивало. И хотя Рубену Иглесиасу было очень больно, он понимал, что, когда все закончится, когда ее талия больше не будет касаться его бока, он будет жалеть. Вот она уже закончила и сделала последний узелок. Как будто для поцелуя, она наклонилась над ним и перекусила нитку. Ее губам пришлось коснуться шва, который только что сделали ее руки. Он услышал легкое клацанье ее зубов, звук разрываемой нити, а потом она выпрямилась и положила руку ему на голову – награда за все, что он перетерпел. Милая Эсмеральда!