Я люблю тебя - Мария Голованивская

Дико жестоко. Просто сказать: «Не люблю, прошло» и – выдержать игру до конца. Сделаться последней сукой, дрянью. Но все это требует времени, Маринка столько ждать не будет. Не зря намекнула на Наську, сделает так, что та все узнает.

Что я буду делать, если стану сходить с ума? Кокаин? Выход есть. И если повезет, дикая работа и командировки.

А если не поможет?

Бог знает. Нужно все это послать куда подальше, сказать правду, мужественно жить изо дня в день и молиться, чтобы отпустило. И меня и тебя, мон амур.

Самое великое мужество – жить с такой раной изо дня в день, не строить декораций из визитов, друзей и ночных клубов, приходить в свою пустую жизнь каждое утро, уходить из нее в бессонную страшную ночь каждый вечер и честно проживать все, что есть. Без великих технологий убийства любви, по которым у каждого из нас к нашим годам – черный пояс тхэквандо.

На часах половина восьмого утра. Разбор вариантов занял почти всю ночь. Падаю в кровать и продолжаю вычерчивать на белом потолке, залитом чудесным утренним весенним светом, схемы и графики разрывов, неморгающими глазами, из которых, кажется, ушла вся влага. Одновременно из чувства самосохранения в левом верхнем углу потолка, где гуляет солнечное световое пятно, выстраиваю список твоих, мон амур, страшных недостатков – мальчик, угловат, спишь с открытым ртом, часто проявляешь подростковую глупую импульсивность, не умеешь красиво есть десерты – обсыпаешься и изгваздываешься. Несмотря на все Маринкино воспитание, тебе бы мотоцикл и банку «Спрайта», а не такую кобылку, от которой у тебя начинается беспросветное мельтешение мыслей. Все живет в голове, кружится и вращается одновременно, сливаясь в умопомрачительные соития. Бог и десерты, честность и страшный яд, умерщвляющий любовь, готовность к красивым поступкам и страданиям и страшное малодушие перед неизбежно грядущей разлукой. И поверх всех графиков и схем, уже налившимися влагой глазами, поверх всего на безупречной белизне потолка (молодцы, маляры, хорошо побелили!) выписанные воображаемой школьной прописью: «Прости меня, мон амур, прости меня, прости».

Половина десятого. Ты звонишь по телефону и говоришь, что забежишь на секунду, на одну маленькую секундочку.

– Я еще сплю.

– Да я и будить тебя не буду, появлюсь и тут же исчезну.

Ты врываешься, как вихрь, и протягиваешь мне гигантскую коробку.

– Я купил тебе подарок. Еще одну вазу в ванную, вон в тот угол. Их будет две – очень красиво.

Из-за спины ты достаешь твой традиционный букет белых лилий и ставишь его в вазу. Через секунду ты и вправду испаряешься, прокричав мне: «До вечера!», и я стою, как вкопанная, перед этими двумя вазами, повторяя свое ночное: «Прости меня, Маркушечка. Прости меня».

Сегодня разговора не будет. Сегодня мы будем прощаться.

Ну, конечно, реву, обставляя праздничный ужин и готовя только мне понятные прощальные речи.

Ну, конечно, режу, как и положено по учебнику, палец и оттого реву еще сильнее.

Ну, конечно же, именно накануне твоего прихода, мои амур, заявленного на половину седьмого, звонит Палыч, долго мычит про наши убытки, понимаю: жена, приехавшая с Канар, пошла к подружке, он дерябнул и хочет поболтать.

Хлюпаю носом и говорю про насморк.

Пошло шутит и снова говорит про шашлычки. Я прислушиваюсь к шагам на лестнице – идешь, не идешь. Слать Палыча по телефону немыслимо, разговаривать при тебе немыслимо вдвойне. «Вроде как рассосется, – говорит он в конце разговора, – готовь презенты и учи уроки на будущее». Кладет трубку как всегда на середине фразы, не прощаясь, и я, задыхаясь от унижения, отправляюсь в ванную, открываю кран горячей воды и долго смотрю на себя в зеркало, глаза в глаза, пока отражение не стирают капельки конденсировавшегося пара.

Последние двадцать минут я провожу в коридоре у двери, прижавшись спиной к стене и анализируя все звуки, доносящиеся с лестничной площадки. Я стараюсь обещать себе не портить сегодняшнего праздника и выдержать при этом весь стратегический сумбур, придуманный за ночь. Я даю себе слова и клятвы, почти что срываясь в истерику от слишком медленного течения минут, талдыча, как заклинание, мамины слова: «Любовь – это не истерика, любовь это – когда ты хорошо спишь».

Я слышу, как ты идешь от лифта, как топчешься секунду у порога, как подносишь руку к звонку. Я открываю дверь, ты немедленно обрушиваешься на меня с объятиями и поцелуями, жарко повторяя мне в ухо: «Господи, как я соскучился, как я соскучился». Через секунду ты несешь меня на руках к постели, заваливаешься рядом и, покрывая лицо поцелуями, нежно просишь:

– А давай перед ужином поваляемся полчасика, просто потремся носами и поговорим ни о чем, как тебе моя ваза, я так соскучился.

– Ваза прекрасная.

– Поцелуй меня.

Поцеловать не могу и понимаю, что театра не будет. Просто прижимаюсь к тебе, лежащему в подаренном мною пиджаке поперек моей кровати с бездарно зеркалящим шкафом, прижимаюсь лбом к узлу галстука, обхватываю шею рукой и говорю первую попавшуюся глупость, не потеряв еще надежду заменить прощальный праздник на полудохлый философский разговор с малосимпатичными жалобами или откровенную истерическую сцену.

– Таких отношений не бывает, Маркуша, которые ниоткуда и в никуда, и мне так грустно от этого.

– Ну что ты, мон амур, – шепчешь на ухо, привычно пробуравливая носом щеку, – все отношения уж точно ниоткуда, и почти всегда в никуда. У них вообще почти никогда не бывает результата, только ткань, которую пошляки называют «процессом».

– Какой ты у меня умница.

Слезы. Сколько раз мама заклинала меня не плакать в присутствии мужчин! Она тысячу раз объясняла мне, что в результате получится совсем не то, чего ждешь, и всегда одно и то же – отвращение.

Ты отворачиваешься.

– Прости. Молчишь.

– Что-то темнишь?

– Темню. Только давай, пожалуйста, сначала ужин, я старалась, давай сначала поужинаем, а уж потом.

Вижу: напряжен, бледен, медленно поднимаешься, поправляешь сбившийся галстук, рубашку, молча идешь в ванную, моешь руки и садишься за стол.

– Спасибо, Маркуша, за вазу. И правда, она очень красивая.

Молчишь.

Зажигаю свечи, разливаю вино, накладываю салат и вареную картошку, пар от которой застилает все вокруг. Создает иллюзию тепла и домашности.

Ты поднимаешь бокал:

– Я хочу выпить за то, чтобы тебе всегда было очень хорошо со мной, Лара.

– Мне всегда было очень хорошо с тобой.

– Понятно, прошедшее время. Расстаемся? Все-таки чокаемся и отпиваем по глотку.

– Да. Расстаемся.

– Хочешь, чтобы я ушел немедленно?

– Нет.

Перехожу на коньяк, потому что не знаю, как справиться с нарастающей стеной молчания с твоей стороны.

– Мама все знает, я не имею права продолжать.

– А имела право начинать?

Хочется оправдываться и нападать одновременно. Хочется говорить тебе, что я люблю тебя, как любила только в молодости, без всяких оглядок на права, последствия, без всякого предвиденья последствий.

– Не имела.

– Ну, значит и прекращать отношения вот так, из-за моей мамы, тоже не имеешь права.

– Как это?

– Ну, подумаешь, узнала мама – откуда, кстати? Ну, я поговорю с ней, хочешь, перееду к тебе, тоже мне проблема, ты как девочка, честное слово.

Улыбаешься:

– Мамы моей испугалась.

– Ты не понимаешь.

Внезапно делаешься очень серьезным и говоришь медленно и с расстановкой, что все понимаешь, уж конечно больше, чем я думаю, но, приняв после возвращения эти отношения, мы приняли все, что и без того просматривалось очень четко.

Я рыдаю, как девчонка, перед тобой – строгим, правильным, уверенным в себе, одетым во взрослую мужскую одежду, и ничего не могу противопоставить твоим словам по сути. Я не могу тебе говорить ничего из того, что может прийти в голову: что не бежать же нам теперь на необитаемый остров, что все это и так скоро кончится, что ты бросишь меня ради первой же смазливой девчонки и я задохнусь от горя, что у меня бардак с делами, и я даю себя лапать вонючим чиновникам и облизывать себя вонючим сенбернарам, что у меня нет сил тащить на себе весь этот криминал – а я знаю, что это все почти что криминал.

– Я поклялась твоей маме.

– О, моя мама обожает клятвы, сама их дает пять раз в день и шесть раз в день нарушает. Дурочка ты моя, чем же ты поклялась, – говоришь ты совсем нежно и спокойно.

– Собой поклялась.

– Ну, тогда твое дело дрянь, – ты пропала, потому что сейчас я буду любить тебя, и ты унесешься со мной на небеса, и потеряешься там, и вправду больше никто тебя здесь не найдет.

Смеешься.

Подходишь ко мне, и я, бормоча, что «я все это серьезно, Маринка натворит черт знает чего, что я не хочу всего этого, что ты зря так несерьезно», бреду за тобой, желая только одного – прорыдаться, и ты даешь мне это сделать… Мы лежим под моей пуховой периной, я рыдаю у тебя на груди, ты гладишь меня по голове, как маленькую, и повторяешь: «Ну давай еще, ну давай, поплачь как следует, чтобы назавтра уже ничего не осталось, вот так, молодец, вот так…»