Я люблю тебя - Мария Голованивская

В третьей – глава омона Рублевки, давний дружок Палыча, с которым вместе восходили, – коренастый холеный десантник афганского разлива – и его боевая служебная подруга, белокурая Жизель, которую он откровенно тискал на протяжении всего пути на дачу.

– Жену отправил на Канары, – сказал Палыч, как только сели в машину.

– Давно? – тут же спросила я, чего-то смутно встревожившись.

– Будешь смеяться, но давно, и была б моя воля, я б ее там и оставил, да чины не позволяют.

– А в каком она месте, в каком отеле? Я ведь десять дней как оттуда.

– Знаем, знаем. Она в Лае-Пальмасе, в отеле «Паллас», а ты где была?

Сказать правду было невозможно и пришлось врать. Мы были в одном отеле и совпали там последние три для. А это значит, что она могла нас видеть.

Беседа наша с Палычем протекала довольно гладко, что-то про политику с вечными недомолвками, что-то о деньгах с такими же вечными полунамеками, о том – где, когда, с кем обедал, кто к нему из наших бизнесов на поклон ходил, все вроде бы пристойно получалось, только Палыч как-то причудливо застревал вдруг на мне взглядом и смешно вытягивал вперед губы трубочкой, словно давая мне какой-то опознавательный знак, на который я искренне не знала, чем ответить.

Дачка заурядная, конечно, мой загородный дом будет шикарнее и изысканней. Обычный двухэтажный коттедж из красного кирпича с не очень большим участком и пафосным КПП при въезде.

Домом особенно кичиться не стал. Сразу велел прислуге выкатить на веранду кресла и столик, бар в виде глобуса, напичканный лучшими бутылками – мужчины вдарили по беленькой, женщины, именно так нас здесь все называли, по ликерчику, я, естественно, – по коньяку. Спасение от этих заунывных многозначительных разговоров и пошлых анекдотов и плоских историй «подружек» о мужской сути, обильно сдабриваемой нарочитыми проявлениями заботы – пододвинуть салфеточку, попробовать напоить из рук, воткнуть «своему» в рот орешек или коктейльную печенюшку – спасение от всего этого в старом проверенном рецепте «Hennessy», который удивительно сглаживает все углы.

Шашлыки были приготовлены стремительно – именно так русские, всегда стремительно, и едят и пьют. Мы все, уже изрядно выпившие, принялись алчно откусывать прямо с шампуров, приговаривая: «Так, по-простому, всегда вкуснее, чтобы и руки запачкать», и через считанные мгновения уже все разбрелись. Омоновец с подругой скрылись, и браток Палыча со своей альтернативной женой скрылись в недрах дома, и мы остались на веранде вдвоем.

– Что, нервничаешь? – любезно поинтересовался Палыч.

– А надо?

– Ну как сказать, впечатление я на тебя вряд ли произведу, а вот тебе попотеть придется. Коньяк.

– А зачем? Ярость.

– А ты чего, сюда ехала вопросы задавать? Коньяк.

– Вроде такие бабы, как ты, любить должны всяким таким делом заниматься. Особенно со спасителями своими.

Подошел. Наклонился. Синими губами присосался к моим. Отстранился.

– Нет, не встанет, думаю, ладно, пошли, сад покажу. Коньяк. Еле-еле поднимаюсь, спускаюсь с лесенки.

– Ты чего, словно обмороженная, а? Все, не укушу уже.

Огромное чувство благодарности наполнило меня до краев. Не будет ничего, а помочь – поможет, хотя кто его знает, может, и не простит, что я его не возбудила. Затаит зло на подсознательном уровне.

Взяла его под руку, когда пошли по яблоневой цветущей аллее и ему, как отцу родному, с теплотой, с этой самой благодарностью:

– Не обмороженная, а обожженная. Втрескалась я, Андрей Павлович, как последняя дуреха.

– Ну, и кто он?

Тут главное не промазать, чтобы использовать не захотел. Даже ветеринар – и тот не подойдет, ведь у него две собаки, и он на них помешан. Ни врач, ни журналист, ни юрист, ни банкир, ни чиновник. Господи, кто?

– Учитель он. Учитель истории начальных классов.

– Плохо соврала, в начальной школе нет истории. Ладно, дурында, зовут-то его хоть как?

Семь, восемь, одиннадцать, двенадцать. Больше тянуть нельзя.

– Степаном, как моего отца,

– Опять врешь, Степаны в нашем городе все наперечет – редкое имя, так что, давай, не жмись и хоть в чем-то, но чуть-чуть-то дай старику.

– Ладно. Его зовут Марк.

– И хорошо тебе с ним?

– Очень.

Он хлопнул меня по заднице, и мы побрели к дому, пьяно обнимаясь и громко целуясь в щечку.

– Ладно, придется тебе помочь, позабавила ты меня. Эти козлики пускай резвятся, а мы с тобой на веранде терочки потрем. Значит, учитель истории начальных классов, говоришь. Мне, кстати, жена писала, что там на ваших курортах в моде молодые мальчики, и все, как один, мечтают стать наставниками по части историй? Что на это скажешь?

Я была так пьяна, что даже не могла понять – шутит он или нет. В точности не помню, что в конечном счете между нами случилось, как я оказалась дома, в своей кровати, и чей именно галстук нашла у себя утром в кармане пиджака.

Ты стоишь на пороге с охапкой белых лилий, в восемь утра. Ты просишь прощения, и говоришь, что был во всем не прав. Голова после вчерашнего гудит страшно, все тело как будто били батогами, и у меня нет никаких сил выразить тебе свою радость.

– Проходи, давай выпьем кофе.

– От тебя страшно несет перегаром, где ты вчера была?

Нет сил отвечать.

– На встрече.

– Я звонил допоздна.

– Ты же знаешь, что у нас проблема….

– До трех часов ночи?

Я хочу только одного – покоя. Я говорю тебе: «Маркуша, я хочу только одного, покоя. Я говорю тебе, я измучена, у меня нет сил ни на что».

– На что «ни на что»? – переспрашиваешь ты бессчетное число раз.

Пытаешься обнять, поцеловать, нервничаешь, не чувствуешь ответа. «Что с тобой, что с тобой, что случилось?»

Я ставлю кофе. Нарезаю хлеб. Бросаю в стакан с водой две таблетки «алка-зельцер». Я знаю, что впереди у меня длинный день и идти мне некуда. Все опечатано, работает комиссия, ее грамотно пасут, но мне из тактических соображений лучше не появляться.

– Ты серьезно пьешь?

– Нет, в шутку.

– Ларочка, Ларочка, – обнимает, целует плечи, – мне так хотелось, чтобы сегодня все загладил ось, 'все было опять очень хорошо, как раньше. Какие у тебя на сегодня планы?

Глухо, почти что себе под нос:

– Никаких.

– Значит, я остаюсь. Никуда не пойду. Буду купать тебя в ванне, тереть тебе спинку, хочешь, я сделаю тебе педикюр? Я в этом большой мастак.

– Педикюр? Откуда?

– Секрет.

Снимает пиджак, галстук, звонит в банк, говорит: «Заболел», еще какие-то правильно выученные слова, подходит к столу, аккуратно раскладывает салфетки, открывает холодильник:

– Съедим ветчинки?

Не дожидаясь моего ответа, что-то нарезает, разливает по чашкам кофе, я сижу и сквозь непроходящую головную боль смотрю это кино, в котором я статист, предмет мебели, не кресло даже, а крошечный пуфик в углу большой комнаты.

Мы пьем кофе. Каждый глоток, очевидно в сочетании с «алка-зельцер», проясняет картинку. Твои обожающие глаза напротив. Удивительные рассказы ни о чем: «Вот друзья вчера взяли собаку, щенка, знаешь, какой смешной, ходили вчера покупать одногруппнице подарок на день рождения, купили чашку от Версаче, так у нее вместо ручки крыло какой-то неведомой птицы». Прихожу в себя.

– Что делать-то будем?

– Делать будем все.

– Не говори так, мон амур, это пошлость.

– Извини. Смущается.

– Примем ванну, погуляем по солнышку, пообедаем в какой-нибудь кафешке, пойдем в кино на дневной сеанс, приедем к тебе ужинать, а потом посмотрим новости, как весь народ этой великой страны, и ляжем спать.

– Ты останешься?

– Ну, если не надоем тебе до смерти. Быстро допиваю кофе и понимаю, что такого дня у меня не было тысячу лет.

– А куда поедем гулять?

– На Воробьевы горы, там запускают воздушных змеев, очень красиво.

Вот он, настоящий подарок, заесть вчерашнюю гадость, неотступно пялящиеся отовсюду размазанные сенбернарьи глаза, настоящим чудесным днем из счастливой молодости.

Без преувеличения – головокружительно. Плескались в джакузи, как дети, брызгались и плевались, натирали друг другу докрасна спины, фыркали от пены, заворачивались в гигантские махровые полотенца. Хохотали до упаду.

– А у тебя впервые как это было?

Я вспоминаю про Сашку, про запрет рассказывать одному мужчине про другого и с серьезным лицом рапортую:

– Мне, Ваше Величество, было тогда лет пятнадцать отроду, и один проезжавший мимо нашего замка рыцарь подкараулил меня у ручья, другие принцессы с визгом разбежались, и я пала.

– А как вы изволили лишиться того, чем мужчины вовсе не дорожат?

Ты мотаешь головой и, честно краснея, признаешься, что проиграл «это» в карты два года назад одной влюбленной дуре: «Это не я ее того, а она – меня, смешно было до ужаса, но в общем приятно».

Я расчесываю твои мокрые волосы. Смазываю твое тело миндальным бальзамом, вижу твое возбуждение и, посмеиваясь, напоминаю: «Этого у нас сегодня в программе не было».