Перл - Шан Хьюз

несколько приспособлений для открывания банок, какими пользуются пожилые люди со слабыми руками, а еще — полупустые упаковки бумажных салфеток с запахами чужого Рождества и детских дней рождения.

Несколько раз я пыталась удрать в старый дом вместо того, чтобы идти в школу. Я нарочно пропускала школьный автобус, возвращалась в новый дом, забиралась через туалет и думала: какая чушь! — поеду домой. Я знала, что в старом доме пусто. Я думала, что если разобью там лагерь и напрочь откажусь уходить, то Эдвард будет вынужден бросить этот дурацкий новый дом и вернется вместе с Джо.

Только вот добраться до старого дома с одними только деньгами, сэкономленными на школьных обедах, было непросто. Допустим, можно зайцем пробраться в поезд через Шропшир, избежать встречи с кондуктором, выскакивая и запрыгивая обратно на пустых платформах возле неизвестных крошечных деревень, но от конечной станции все равно надо было еще долго добираться автобусом, а автобусы практически не ходили.

Мне дважды удавалось проделать весь путь. Во второй раз Эдвард забрал меня уже с обещанием, что вычтет стоимость бензина из моего бюджета на школьные обеды, так что в ближайшие две недели я буду питаться в школе домашними бутербродами. Он также был недоволен тем, что пришлось выдернуть Джо из привычного режима дня и колесить с ним туда-сюда, вместо того чтобы спокойно накормить ребенка рыбными палочками и усадить его читать. И сказал, что в следующий раз он отправит за мной полицейских. Если они вообще согласятся поехать.

По пути домой он рассказывал, как сам примерно в моем возрасте убегал в этот же дом. Он учился в ненавистной школе-интернате и прекрасно понимал, что если сбежит домой, то родители незамедлительно отправят его обратно, и потому бежал обычно к деду Мэтью. Автобусы тогда не ходили вообще, так что он проделывал путь пешком. Иногда дорога занимала несколько дней. К путешествию он готовился, припрятывая остатки школьных обедов, так что с собой у него обычно был подсохший хлеб и маргарин в оберточной бумаге.

Дед Мэтью обычно разрешал ему переждать несколько дней, а уж потом отправлял обратно. Получалось, что папины «каникулы» занимали примерно неделю — если посчитать дорогу и время на обмен письмами со школой — и эта неделя стоила и голода, и стертых в пути ног, и порки по возвращении. Вот почему он ТАК любил старый дом: в нем всегда было безопасно.

Я вообще не понимаю, как мы смогли оттуда уехать. Похоже, мы думали, что наши сердца и без того разбиты вдребезги. Что больнее уже не будет. Однако больнее стало. Остаться без дома, где моя мама жила счастливо, — как потерять ее еще раз. Постепенный упадок старого дома в наше отсутствие, погружение его в хаос и холод — все это ощущалось физической утратой, от которой подкашивались колени.

Думаю, Эдварду было тяжелее всех, поскольку вместе с домом он терял и свое детство, а еще — из-за Денег. На нем висели два разваливающихся дома, интерес покупателей оставлял желать лучшего, а Краткосрочный Кредит окончательно выбелил его волосы, согнул спину и превратил его в старика. Каждый новый учитель Джо был уверен, что на родительские собрания ходит его дедушка.

Джо тоже называл наше жилье новым домом, хотя говорил, что никакого другого дома не помнит. Он все еще дружил с ребятами из детского сада, с детьми коллег Эдварда. Именно благодаря его длинному списку аллергических реакций мы избавились от тех кошмарных ковров, под которыми обнаружился деревянный пол, сохранившийся — как раз благодаря нейлоновым коврам — в отличном состоянии.

Мы так и не освоились в новой кухне. Как вообще кухня может быть холодной? Такое ощущение, что сколько бы и что бы там ни готовили, она все равно оставалась сырой и промозглой, а еще там никогда не пахло пищей — разве что лимонами. Вот лимонами там пахло вовсю. К тому времени, когда еда была готова, мы уже настолько замерзали, что есть ее в кухне не представлялось возможным, так что мы относили тарелки в дальнюю гостиную и ели там, сидя на ненавистных стульях у коричневой коробки газового камина.

Сейчас мы с Эдвардом, как двое взрослых людей, можем спокойно говорить о старом доме — что он для нас значил, как мы пережили расставание с ним. Мы можем часами это обсуждать. Вспоминать, как наблюдали за летучими мышами, вылетающими из сарая. Как сидели за длинным потертым столом в кухне и собирали пазлы, а посреди стола стоял старый коричневый чайник. Как садовая ограда заливалась теплым вечерним светом. Как старые раскидистые яблони склоняли к земле ветки, полные налитых плодов. Как мы ходили по каменным полам и выщербленным ступеням. Как смотрели в высокое окно над лестницей.

А еще есть вещи, о которых мы не говорим. Например, мы не вспоминаем, как мама подпевала радиоприемнику по утрам. Не вспоминаем душистое свежее тесто. Высокие пучки садовых трав в кувшинах, запах разжигаемого по вечерам огня, сладкий кедровый аромат коробки для вязания, переходящий на все связанные ею джемперы. Ее руки, пахнувшие свежей, чистой землей, мятой и лавандой. Ее тихий скрипучий, чуть хриплый смех, ее любовь к дурацким шуткам про «тук-тук», ее зачесанные назад и собранные в пучок волосы, светло-каштановые пряди, спадающие на лицо и заправленные за уши.

Сейчас можно было бы сказать, что все было ошибкой, что нам просто не хватило воображения, что мы поддались скорби и потому покинули дом — а теперь горько об этом сожалеем. Но в тот момент нами руководил сухой прагматизм. Невозможно жить с семьей вдали от работы, у черта на куличках, в старой развалюхе, которую надо ремонтировать, если у тебя нет партнера, который хотя бы присмотрит за детьми.

Теперь-то мы способны прикинуть, можно ли было поступить иначе; теперь мы уже не те измотанные несчастные люди, которые не видят других решений. Мы ведь могли просто снять дом в городе на какое-то время, мы могли нанять круглосуточную или приходящую няню, продать сарай или землю, или продать вообще все, оставив себе маленький участок и построив там новый дом. Но нет. Хорошие идеи не приходят в голову, когда тебе плохо. Позже, когда становится получше, возможные решения видятся вдруг вполне отчетливо, но, чтобы их увидеть своевременно, нужна либо фантазия, либо что-то еще. Нужно верить в то, что твои усилия кому-то нужны.

Каждый наш шаг словно бы сообщал: возвращайтесь. Каждый неодушевленный объект намекал, что мы сбились с пути, пытался навести нас на след и запах дома, но мы, как та самая лошадь из поговорки[6], наотрез отказывались пить, не позволяли инстинктам вести нас туда, куда так тянуло. Старый и новый дома объединились против нас, принуждая вернуться на свое место, толкая вспять, вышвыривая наружу, но мы не слушались.

Все это мы обычно обсуждаем в дальней гостиной нового дома. Сидим на тех же деревянных стульях, что стояли там еще при нашем переезде. В то время на них были эластичные бежевые нейлоновые чехлы, а когда они пришли в негодность, под ними обнаружилась жесткая полосатая обивка, как в поездах. Мы накрывали стулья покрывалами, чтобы обивка не кусалась, но покрывала спадали. Впервые увидев эти стулья, мы пообещали себе от них избавиться. Естественно, этого не случилось.

Время от времени я обещаю себе сшить нормальные чехлы, которые не будут сваливаться, но все руки не доходят. А еще бывает, кто-то из гостей скажет, что стулья стоят кучу денег, что мало кто не избавился от них в конце шестидесятых, когда они совсем вышли из моды, и это что, оригинальная обивка? О, да это же золотая жила! Так что мы пожимаем плечами, продолжаем на них сидеть и жаловаться на кусачую обивку, и даже спустя двадцать семь лет делаем вид, что эти стулья не имеют к нам никакого