Деревянный ключ - Тони Барлам

Получив в табачной лавке легкие сигареты и длинный янтарный мундштук в придачу, Вера сказала, что ей безумно хочется курить, но курить натощак — это моветон, и Мартин покорно повел ее обратно в главный город по Зеленому мосту в «один довольно приличный ресторанчик». Вера уже перестала вздрагивать при виде полицейских в серо-зеленой форме, после того, как Мартин успокоил ее, объяснив, что хорошо одетая красивая женщина совершенно не вызывает подозрений у блюстителей порядка, и теперь с таким любопытством рассматривала их, что на Йопенгассе один усатый вахмистр даже улыбнулся ей и молодцевато вскинул руку к лаковому козырьку своего чако.

После обеда в «довольно приличном ресторанчике», который привел Веру в восторг и кухней, и убранством, Мартин предложил посетить собор Мариенкирхе, благо тот находился поблизости. Вера милостиво согласилась, однако при условии, что Мартин не заставит ее карабкаться на стометровую колокольню.

Церковь, угрюмо нависавшая над окружающими домами, как какой-нибудь химерический шипастый единорог из средневекового бестиария над сбившимися в кучу кроликами, снаружи произвела на Веру мрачное впечатление, но изнутри оказалась поразительно светлой и воздушной. Больше часа Вера с Мартином провели в этой поражающей воображение базилике, изучая знаменитый триптих Мемлинга[18] и прочие картины, детали декора и полустертые надписи под ногами. Им даже повезло послушать орган, счастья играть на котором, по утверждению Мартина, безуспешно пытал в молодости сам Иоганн Себастьян Бах.

Выйдя из-под каменных сводов, Вера заявила, что с нее хватит духовного, и потребовала немедленно прокатить ее на трамвае. Но в уютном полупустом «пульмане» она скоро сделалась грустна и молчалива. На вопрос Мартина, что ее так опечалило, сказала невпопад, что в родном городе ежедневно ездила на службу в трамвае. Мартин сделал вид, что удовлетворился этим объяснением, и до кольца они ехали, не разговаривая. По выходе из трамвая, впрочем, Вера снова развеселилась и легко дала уговорить себя совершить поездку в наемном экипаже вдоль холма Хагельсберг, пыталась болтать по-польски с суровым мазуром-извозчиком, и была счастлива, когда сумела с грехом пополам втолковать ему, что в этом месте Данциг очень похож на ее родное Вильно. Утомившись сим подвигом, она всю дальнейшую прогулку промечтала об удивительном голосе Мартина, тем более что сам он бесед не заводил и лишь время от времени, спохватываясь, называл Вере очередную достопримечательность.

Когда коляска въехала в город, миновав большую площадь с конной статуей какого-то кайзера, в глаза Вере бросилось некое вопиющее зияние — прореха в плотной ткани города. Мартин прочитал вопрос во взгляде спутницы и ответил с экскурсоводческой интонацией:

— Здесь еще пару месяцев назад было одно из красивейших строений Данцига. Если использовать вашу стоматологическую метафору, то отсюда вырвали еврейский зуб мудрости. Это была великолепная синагога в неоренессансном стиле, с органом и крупнейшей коллекцией иудаики. В прошлом году нацисты пытались сжечь здание. А в начале этого года Сенат попросту выкупил за триста тысяч гульденов всю еврейскую общественную недвижимость, и к концу июня тут осталось пустое место.

В этот момент молчавший всю дорогу извозчик вдруг повернул голову и процедил сквозь зубы:

— Wnet pomści Pan na nas te czyny. Spuści Pan na miasto deszcz z siarki i ognia, jak spuścil na Sodomę i Gomorę.

— Что он сказал? — спросил Мартин Веру.

— Кажется, что-то вроде того, что Господь Бог за это еще поразит город огнем и серой.

Чуть позже, когда они под руку возвращались домой, Вера тихо сказала Мартину:

— Странно, вот ведь ничего во мне еврейского нет, кроме отчества: языка не знаю, к религии никакого отношения не имею — в семье ни о чем таком никогда не говорили, воспитана в атеистическом обществе, но, когда вы сказали про эту синагогу, почувствовала в сердце непривычную боль. Новую.

— Наш возница и вовсе не еврей, но не у него одного в городе та история вызывает такие эмоции. Думаю, что дело тут в наличии совести. Вам ведь знакомо чувство жгучего стыда за других?

— Конечно, знакомо, но здесь совсем другое что-то! — возразила Вера. — То есть если бы снесли… не знаю… к примеру, тот собор, где мы сегодня были, то было бы тоже больно и стыдно, хотя я и не лютеранка, а тут… Тут еще и обидно, что ли?… Не могу объяснить толком. Вот брат мой Ося, тот вообще крестился и поступил в семинарию. Его, правда, за блуд с прихожанками три раза от церкви отлучали, а он после строчил покаянные письма, а когда религию запретили и стали разрушать храмы, устроился от нечего делать в оперетту — у него богатый серебряный баритон. Ну, да это я так, к слову. Вот ему понятно, за что обидно — он эту религию сам выбрал. А мне-то сейчас почему? Какое мне дело до иудаизма?

Мартин отозвался не сразу:

— Наверное, когда у дерева подрубают корень, ветвям тоже становится больно. А вы не так далеки от своих корней, как вам кажется. Человек уж так устроен, что ему необходимо чувствовать себя частью какой-то общности. Даже если это общность людей, отрицающих свою причастность к чему бы то ни было, — усмехнулся он невесело. — Мне в этом смысле еще сложнее, чем вам, — в моей родословной такое смешение кровей, что стыдно и обидно практически за всех.

— А вам известна ваша родословная? Насколько глубоко?

— Порядочно.

— Завидую вам! — вздохнула Вера. — Сама я дальше прапрадеда по материнской линии никого не знаю, а ведь, в отличие от вас, росла в родной семье.

— Мне просто повезло. Если б не Шоно, я бы знал куда меньше вашего.

— Расскажете мне о своих предках?

— Обязательно. Но как-нибудь в другой раз — мы уже пришли.

— Потрясающе, я умудрилась забыть, как выглядит ваш дом снаружи! — заразительно засмеялась Вера. — Какая я все же дурочка!

— Скажите, Вера, — только не оборачивайтесь резко, — вы уже видели сегодня вон тот автомобиль серого цвета? — Мартин, продолжая улыбаться, показал ей глазами направление.

— Бог с вами! Для меня они все на одно лицо, или как у них это называется! А почему вы спрашиваете?

— Дело в том, — сказал Мартин, придерживая перед ней дверь, — что, кажется, я его слишком часто встречаю на своем пути в последнее время.

— Ужас какой! — притворно испугалась Вера, а потом вцепилась острыми коготками в руку Мартина и заговорила «страшным» голосом: — Он на вас охотится! Я читала у одного русского писателя рассказ, который так и назывался — «Серый автомобиль». Про то, как человека преследует в сером авто прекрасная женщина, которая на самом деле ожившая механическая кукла, а этот человек ее разоблачил и пытался уничтожить. В результате его упекли в сумасшедший дом. Я только так и не поняла, он и впрямь был безумен или кукла действительно ожила.

— Или и то, и другое вместе… — пробормотал Мартин, сняв шляпу и ероша волосы на затылке.

Пока Докхи в прихожей бурно изливает свою радость по поводу долгожданного возвращения хозяина, Вера стоит в сторонке и внимательно наблюдает за обоими, потом с тоской говорит:

— А я даже не успела толком попрощаться со своей собакой. Отвела к сестре и убежала поскорее… Он что-то такое чувствовал, не хотел даже по лестнице подниматься.

— Да, — печально кивает Мартин, — больше всего в жизни они боятся, что их оставят. Как люди боятся быть оставленными Богом.

— А вы боитесь?

Мартин смотрит куда-то сквозь стену, кривит губы и отрицательно качает головой:

— Уже нет. Бог умер.

— Мы убили его. Вы и я, — восклицает Вера. — Это Ницше, я знаю!

— Нет, ни мы, ни Ницше тут ни при чем. Это случилось значительно раньше. Хотите чаю? — спрашивает Мартин.

— Не откажусь, — отвечает Вера, несколько удивленная столь резкой переменой темы. — Скажите, что это за порода? Никогда не видала таких огромных собак. Я думала, они бывают только в сказках.

— Это тибетский мастиф,{20} храмовая собака. Их осталось очень мало. Докхи еще сравнительно невелик — судя по древним костям, которые я видел, его предки достигали размеров пони, — охотно объясняет Мартин, почесывая псу спину и бок, отчего тот уморительно дергает задней лапой. — Добрейшие существа, совершенно безобидные, несмотря на устрашающую внешность.

— Ну уж и безобидные! — сомневается Вера.

— Разумеется, они будут защищать тех, за кого чувствуют ответственность, до последнего. Но только в случае настоящей опасности. Я часто видел, как дети и маленькие тибетские терьеры терроризируют мастифов совершенно безнаказанно. Вы с Докхи подождете меня в гостиной, пока я приготовлю чай?

— Обещаю, что не стану его терроризировать! Разве что немного потискаю, ладно?

— Хорошо, только остерегайтесь Беэра, он станет ревновать, если узнает! — улыбается Мартин.