Цирк уехал, а клоуны остались - Геннадий Мельников

Всплески, розоватые сверху, поднимались один за другим, словно по реке хлестал чудовищный дождь. Последний столб поднялся прямо у борта, закрывая собою берег и небо. Рядом вскрикнула и прижалась к нему Валерия…

Затем все исчезло. Столб воды без всплеска, как в немом кинофильме, опустился вниз, открывая знакомое небо, знакомый берег, знакомые дома. Свет из окон, казалось, источал тепло. Мимо проплывали и превращались в светящуюся пунктирную цепочку сигнальные огни. С берега все еще слышна была музыка.

— Ну вот и все, — сказал Андрей после того, как они исходили всю нижнюю палубу, тщетно пытаясь еще раз отыскать ту одну единственную точку, с которой все казалось другим, непонятным и странным. Видение больше не повторялось, и с каждой секундой оно блекло в сознании, как неясный сон.

Они разошлись, когда на шлюпочной палубе закончили демонстрацию фильма, и туристы стали спускаться вниз по крутым трапам.

В каюте Андрей, не раздеваясь, лег на койку и курил сигарету за сигаретой. Что это было? Мираж? Самовнушение? Групповой гипноз? Он не знал. Биофильм отпадал: для его аппаратуры потребовалось бы два таких теплохода. Но не это главное…

Что-то произошло с ним самим, а что — он не мог уловить, но это «что-то» — очень важное и ему необходимо время, чтобы во всем разобраться. Он словно заглянул в чужую память, чужое воспоминание, и теперь смотрел на себя как бы со стороны, как смотрят из самолета на желтую ленту летней дороги, по которой медленно — медленно, почти неразличимо на глаз, движется одинокий путник, и этот путник — он сам, и это ему так хочется умыться в тени после пыльной и жаркой дороги. У него было чувство как у человека, вскочившего на ходу не на свой поезд: он знает, что едет совсем не туда, что в противоположной стороне, на маленькой станции, та, ради которой он так спешил, будет ждать его только семь минут — семь минут, пока будут стоять рядом их встречные поезда. А он сидит в пустом купе, хотя время еще есть, — только выпрыгни на откос, или рвани в крайнем случае стоп-кран, — но он сидит, тупея от своей беспомощности и трусости…

Нет! Он найдет в себе силу воли выпрыгнуть на ходу, не в прямом, конечно, смысле, и теплоход здесь не причем. Теплоход и Нина — как следующая остановка совсем другого поезда, в котором он едет непонятно куда. Но он сумеет оставить в прокуренном купе свой бессмысленный принцип несуразности, свои так нигде и не напечатанные рассказы, в которых вымученные сравнения все вместе не стоят одних «упругих чаек» Валерии. Он сумеет выпрыгнуть на стремительно набегающий ракушечник откоса!

Он завтра же сойдет на ближайшей пристани, возьмет на прокат авиетку и вылетит. Куда? Там будет видно. Лишь бы подальше от всей этой бутафории, нарочитости, красивых, но чужих женщин. Жизнь грохочет мимо перекрещивающимися балками мостовых ферм, и ему необходимо попасть на свой поезд.

Черные деревья вдоль дороги спилены на высоте человеческого роста и лежат кронами на проезжей части, поэтому так жарко и полуторка прыгает, словно по ребрам высохшего ископаемого животного. Брезентовый верх кабины накален так, что это чувствуется локтями даже сквозь ткань пиджака. Снизу поднимается резкий запах раздавливаемых листьев. Кто-то берет его за плечо и, дыша жаром в затылок, шепчет: «Вставай». Он поворачивает голову. Сзади, широко расставив ноги на подпрыгивающей площадке кузова, стоит мертвый Петренко, и губы у него не шевелятся, когда он шепчет, а лицо, как гипсовая маска, — белое и неподвижное. Вздрогнув, он сбрасывает его руку с плеча и стучит ладонью по верху кабины, но полуторка продолжает прыгать. «Вставай!» — доносится сквозь хруст ломаемых веток. Он наклоняется через передний борт и заглядывает внутрь кабины. Там никого нет…

— Вставай, лейтенант! — треплет его за плечо Саяпин, и Демин окончательно просыпается.

— Что там? — хриплым от простуды голосом спросил он.

— Подобуев сигналит.

Демин сел на перевернутый ящик от снарядов, переставил ближе сапоги и механически, не глядя — результат нового приобретенного инстинкта — начал обматывать высохшей до хруста портянкой правую ногу.

— Ответь. Я сейчас, — сказал он Саяпину, а сам уже мысленно наверху в промозглой ночи, где медленно, как снежинки, падают хлопья сгоревшей нефти, а багровое небо колышется у самой кромки развалин.

Со стороны котла доносился отчетливо слышный стук — три коротких удара, пауза, три коротких удара, пауза… — это Подобуев, прозванный за свой маленький рост и хилое телосложение Поддубным, стучал обломками кирпича по радиатору с северного торца здания. Он что-то заметил и вызывал взводного. Саяпин подошел и котлу и простучал ответ. Подобуев услышал и стук прекратился.

Взвод лейтенанта Василия Демина закрепился в подвале административного здания на самом берегу реки. От дома уже ничего не осталось, кроме одной стены до третьего этажа, с зацепившимися неизвестно за что пролетом лестницы наверху, да части трубы встроенной котельной. Железобетонное перекрытие подвала выдержало падение восьми этажей, а из двух котлов один чудом не разморозило. Бывший сантехник — на войне все стали бывшими — Анатолий Саяпин, произведя какие-то манипуляции с вентилями и обнаружив в приямке уголь, растопил котел. Впервые за столько недель солдаты основательно высушили шинели и помылись.

Ночью противник, как правило, отсиживался, зато днем приходилось отбивать до десяти атак. Небольшая площадь перед домом сплошь была покрыта серыми холмиками, слегка припорошенными вчерашним снегом. Те, на противоположной стороне площади, уже давно потеряли все человеческое: зияя темными провалами разодранных в крике ртов, они бежали и бежали с упорством фанатиков, словно поскорее желая разделаться со всей этой неопределенностью, страхом, пронизывающей сыростью, вшами, диспепсией, хлопающем по спине ранцем — со всем этим проклятым миром. Раненых они уже не подбирали…

Было около десяти часов вечера. Выставив охранение, взвод отдыхал. Фитиль фонаря — самого настоящего, со стеклом и предохранительной сеткой, а не какой-нибудь там сплюснутой гильзы — был прикручен, и синеватый огонек горел, казалось, за тридевять земель. В полутьме котел, увешанный мокрыми шинелями, был похож на озябшего слоненка. Он олицетворял собою добро.

Вскинув автомат, Демин поднялся наверх. Темнота, подсвеченная заревом со стороны тракторного завода, была колеблющейся, жидкой, с горьковатым привкусом холодного дыма. Ближайшие развалины просматривались как сквозь тусклое розовое стекло. Где-то во дворе скулила собака.

Уверенно ориентируясь среди завалов битого кирпича, искореженных балок и арматуры, он добрался до поста. Подобуева не было видно, но Демин, протянул руку, дотронулся до него.