Записки военного дознавателя - Марк Воронин

бы занять бойцов часа на два, тем не менее, раздал кое-какие «ценные указания» и затем закрылся в каптерке своей батареи. Разложив для виду, если кто постучит, утюг и все, что нужно для глажки, я также бросил на лавку пару шинелей, из третьей скатал валик под голову, и, не успев еще коснуться его щекой, тотчас словно бы провалился.

Через час с небольшим, я сквозь глубокий сон услышал вопль дневального: «Дежурный по дивизиону на выход!», и затем, почти сразу же, кто-то стал тарабанить в дверь. Я положил китель рядом с утюгом, протер, как следует глаза, и, забросив шинели в шкаф, пошел открывать. На пороге стоял Окурков, как всегда злобный, и как всегда непонятно по какому поводу.

– Ты че тут, гнездо свил?– ядовито осведомился он.

– Никак нет, выполняю ваше приказание.

– Какое еще?

– Ну, вы ж велели погладиться в казарме, вот я и того… – я кивнул в сторону утюга.

Окурков прищурился как Чингиз хан, при виде появившейся на горизонте Бухары, и, ничего не сказав, удалился. На пороге он вдруг словно очнулся, видимо, наконец, придумав, что сказать:

– Смотри мне, чтоб построение на ужин было как надо!

– Есть!

Придраться более было не к чему, и потому снова повисла пауза,но Окурков вдруг в один прыжок оказался где-то прямо у меня под подбородком. Оттуда он принялся не то орать, не то шипеть:

– У тебя есть три бойца!

– Так точно!

– Чтоб запидарасили все так, чтоб блестело как котовые яйца!

– Так точно!

– А то смотри мне! До самого дембеля в казарме пропишу!

– Есть!

– На жопе шерсть! – огрызнулся Окурков. – Смотри мне, Шерлок, б…

Он любил повторять начальственные шутки, выдавая их за свои, при этом почти всегда приправляя их собственными, порой неожиданными, матерными эпитетами.

– Так точно! Разрешите выполнять?

– Че выполнять?

– Ну – пидарасить казарменные и прочие помещения.

– Иди, б…!

Я выключил утюг и нацепил портупею и кобуру. Напевая себе под нос известную частушку: «Надевая портупею, все тупею и тупею», – я не торопясь пошел на плац.

 ***

Построение на ужин я наблюдал со стороны, поскольку сержанты все сделали легко и без меня: жрать хотели все, и потому выделываться причин не было. Прохаживаясь сзади строя, я вдруг обнаружил, что перед столовой кто-то, по странной своей фантазии, поставил гимнастического коня, вокруг которого почему-то крутился дядя Юра, точнее – майор Крючков. Дядя Юра – так его называли все – был, в сущности, неплохим мужиком, и занимал блатной пост бригадного физрука. Был он когда-то боксером среднего веса, а теперь – увы – законченным алкоголиком. В части появлялся редко, но если уж появлялся, то непременно с каким-нибудь революционным проектом. На построении, выйдя перед строем, он объяснил свою новую идею весьма лаконично и доходчиво:

– Тут до меня стали доходить слухи, хотя я, б…, и так знал, что среди вас есть такие козлы, которые не могут через коня перепрыгнуть! А это, б…, совсем уже, как говорится, ни в какие ворота не положишь! Это в Америке, как говорится, военнослужащие могут, понимаешь, балдеть, а в советской армии, через коня должен уметь прыгать каждый: будь он хоть офицер, или даже семи пядей во лбу солдат! А потому, чтоб прямо щас вот, – он потряс указательным пальцем над головой, – и чтоб все как один! – тут дядя Юра развернулся в вполоборота и ткнул пальцем в сторону коня, смотревшегося перед входом в столовую весьма сюрреалистично.

– А тот, кто, как мерзавец, – продолжал, уже почти грозно, вещать перед притихшим строем дядя Юра, – начнет увиливать и делать умный вид, что не может, будет ужинать утром! Или – пока не прыгнет! И запомните, что я теперь буду приходить ежедневно, и перед каждым приемом пищи буду проверять! – соврал он для пущей важности, обводя при этом бойцов взглядом контрразведчика: не хихикает ли кто?

Никто не хихикал. При всей доброте вечно полупьяного физрука, его «хук справа» многим был известен не понаслышке. В общем, перед самой столовой, бойцы из колоны по три перестраивались в колону по одному, и, сиганув через гимнастическое животное, шли к своим столам.

Таким образом, дядя Юра растянул время ужина раза в два. Он, впрочем, выявил-таки человек двадцать мерзавцев, которые так и не сумели перепрыгнуть, делая умный вид. Свое обещание он сдержал, и в столовую их не пустил. Затем он приказал двум солдатам из вновь созданной им команды страдающих «конефобией», отнести гимнастический снаряд на место в зал. Одним из них был угрюмый Женя Шмаков. Хоть он и был во второй батарее, но я его знал очень хорошо, поскольку бывал с ним неоднократно в разных нарядах. Женя был фантастически невезучий. Ему не везло с самого детства, и попросту тотально. Он несколько раз попадал в разные аварии и переделки. Когда он работал электриком в совхозе, его неоднократно сильно било током, да так, что он потом неделями отлеживался в больнице. Он, кажется, два раза тонул, и оба раза был спасен каким-то чудом. Но в последнее время, когда он попал в бригаду, стало понятно, что вся прежняя история была в его жизни «белой полосой».

 Сначала пришло извещение, что в тюрьме был убит его старший брат. Что и как никто не знал. Бригадир Жене в поездке на похороны отказал. Видимо, где-то в глубине души, Женя брата любил, а потому стал совсем мрачен, разговаривал очень неохотно, даже когда впереди были сутки скучнейшего времени в каком-то наряде, где делать было абсолютно нечего. Тем не менее, я узнал, что школу он окончил с трудом, поскольку чуть не с самого детства должен был помогать матери в совхозе. Денег им постоянно не хватало: поначалу отец, а затем и брат отбирали почти все на пропой. Затем брата посадили за разбой на целых двенадцать лет. Женя был рукаст и очень тяготел к электронике. Он как-то сам по книжкам научился ремонтировать радиоприемники, а затем и телевизоры. У него даже появились заказы. Но затем, это был один из тех самых случаев – его сильно ударило током, и он даже попал не просто больницу, а в реанимацию, где и провел почти что неделю.

Вскоре, после смерти брата, пришла еще одна печальная новость: от инфаркта скончалась мать – единственный человек, по-видимому, которого он любил по-настоящему, и кому еще писал. Окурков решил выступить с воспитательной инициативой: пробежишь десять километров – дам тебе отпуск. Женя не пробежал. Он вообще был довольно слаб и лишь к середине службы смог сделать на турнике подъем переворотом.