Бомаск - Роже Вайян

Все засмеялись. Что это значит? Почему гага?

Красавчик объяснил: «гага» в Италии называют молодых щеголей, которые носят длинные волосы и коротенькие брючки дудочкой.

— В наших краях говорят хлыщи, — пояснила Пьеретта.

— А еще их называют у нас фертиками, — заметил Кювро. — В давние времена таких шалопаев именовали щеголями и невероятными.

— А по-моему, он просто несчастный малый, — сказала Пьеретта.

— Если у него действительно добрые намерения, — добавил Кювро, — пусть займется работой среди сторонников мира. Он ведь может общаться с докторами, нотариусами, директорами школ — для нас они пока что были недоступны.

— Я вот что подумала, — сказала Пьеретта. — Надо ему предложить подписаться под протестом против ареста ***. Это будет для него первым испытанием. А фамилия внука «великого Летурно» произведет известное впечатление.

— Отличная мысль, — сказал Миньо.

— Хорошо. А кому мы поручим поговорить с ним? — спросила Пьеретта.

Определять задание, назначать ответственного и требовать отчет о выполнении стало у Пьеретты второй натурой.

— Тебе поручим, — сказал Миньо.

— Нет, тебе, — возразила Пьеретта.

— А почему же не тебе? — настаивал Миньо. — Вы так подружились.

— Если я пойду к нему еще раз, то не только тебе, но и другим придут в голову разные глупости, вроде тех, какую ты сейчас сморозил.

— Она правильно говорит, — сказал Кювро. — К тому же ты у нас человек ученый, всякие экзамены прошел. Ты лучше столкуешься с поэтом.

Пьеретта достала из ящика кухонного стола школьную тетрадь и карандаш. Помусолив карандаш, она записала в тетрадку:

«Задание: Получить подпись Ф. Летурно под протестом против ареста ***.

Ответственный: Миньо».

— Ты когда пойдешь к нему? — спросила она.

— Завтра, — ответил Миньо.

Она снова помусолила карандаш и записала:

«Отчет: 28 апреля».

Потом налила супу себе и Миньо — два других ее гостя уже поужинали дома. После супа она приготовила омлет и открыла коробку рыбных консервов. Такое угощенье стоило много дороже, чем обычный обед рабочих в Клюзо. Пьеретта позволяла себе покупать яйца и консервы, потому что терпеть не могла заниматься стряпней, и в конце недели, перед получкой, ей приходилось питаться только кофе с молоком и хлебом — впрочем, ее настроение от этого ничуть не портилось.

Пьеретта Амабль получала, считая и пособие на сына, двадцать пять тысяч франков в месяц, но ребенок ее жил у деда и ничего ей не стоил. Она чувствовала себя менее стесненной в средствах, чем Миньо, — тот получал пятьдесят тысяч франков в месяц, но его жена тратила деньги на сравнительно дорогие вещи, внушавшие ей обманчивую иллюзию ее принадлежности к привилегированному классу: то она покупала холодильник, то цигейковое манто.

Словом, Пьеретте жилось относительно легче, чем Миньо, хотя она была куда беднее; она никогда не ездила в вагоне второго класса, никогда не видала моря, никогда не бывала в Париже, не носила шелкового белья. Четыре раза в год она ездила в Лион на собрания профсоюзных делегатов от рабочих различных предприятий АПТО и, проходя по улицам города, с любопытством рассматривала в витринах роскошных парфюмерных магазинов флакончики и баночки со всевозможными косметическими средствами, об употреблении которых она знала только со слов Маргариты; но покупала она себе самую обыкновенную губную помаду и самый обыкновенный крем в магазине стандартных цен или у парикмахера в Клюзо. Раза два она была в театре «Селестэн» на галерке. Она никогда не имела возможности «не считать деньги» — ужасное выражение! Словом, она хорошо знала бедность, ту трагическую границу, которая отделяет друг от друга социальные классы и резко разграничивает слои внутри классов. Между тем Миньо, имевший в дополнение к основному окладу наградные, прибавку за выслугу, и получивший небольшое наследство, мог иной раз позволить себе не очень «считать деньги» — то съездить на Юг, то купить хороший костюм.

Ежемесячный бюджет педагогов Жакларов, считая пособие для семейных (у них было трое детей), состоял из ста двадцати тысяч франков с лишним. Жаклары тоже были коммунистами, но по материальному своему положению они так же отличались от Пьеретты, как инженер Таллагран отличался от Нобле. Жаклары безотказно предоставляли в распоряжение партийной организации свой автомобиль, если в нем была нужда, а Пьеретта не смела и помыслить о покупке автомобиля, пока «не изменится лик земли»; но это не могло повлиять на нее, как не влияет движение в небе звезды четырнадцатой величины на устойчивость железобетонного моста. Но всякий раз, как она просила у Жакларов автомобиль для кого-либо из товарищей, она изо всех сил старалась поблагодарить Жакларов как можно «естественнее» и очень боялась «дать им почувствовать», что они люди другого круга, чем она, характерное проявление такта рабочего человека.

Нельзя сказать, чтобы Пьеретта очень страдала от своей бедности. Именно в эту полосу жизни для нее перестали существовать вопросы личного благополучия и важнее всего сделалась общественная деятельность — она уже становилась профессиональной революционеркой, хотя очень удивилась бы, если бы ей это сказали; само выражение она узнала лишь из русских романов и себя считала бесконечно ниже испытанных борцов за рабочее дело.

После ужина, занявшего немного времени, Пьеретта стала заниматься с Красавчиком. Ученик еще не сделал больших успехов: уроки шли нерегулярно из-за многочисленных обязанностей учительницы. Пьеретта села в плетеное кресло, он устроился напротив на деревянном стуле и, положив листок на колени, а под него картонный календарь-численник, приготовился писать. Пьеретта устроила ему диктовку на правила употребления дифтонгов — вопрос очень трудный для итальянцев, так как в итальянском языке нет таких дифтонгов.

«Кот Тити играл с котенком. Котенок прыгал, катался по полу…» диктовала Пьеретта.

— Как пишется «по полу» — вместе или отдельно? — спрашивал ученик.

— Отдельно, конечно. Мы же только что проходили.

— Верно, мадам Амабль. Зря вы на меня время тратите.

— «Кот бранил шалунишку-котишку, — продолжала Пьеретта. — Из норки выскочила мышка. Ни кот, ни котенок ее не заметили…»

— При таких диктовках вы оба скоро превратитесь в полных идиотов, проворчал Миньо.

В одиннадцать часов Пьеретта отправилась спать. Она заперла дверь своей комнаты. Гости посидели еще немного, побеседовали и пошли домой. Ключ от входной двери они оставили в ящике для писем. Клюзо был пересадочной станцией двух железнодорожных линий; не раз случалось, что кто-нибудь из работников федерации партии или департаментского Объединения профсоюзов ночью прибывал в Клюзо, и, выйдя утром из спальни, Пьеретта обнаруживала, что в смежной комнате мирно спит на диване приезжий товарищ. Ни в рабочем поселке, ни на фабрике никто не сплетничал по этому поводу. Но во многих рабочих семьях целый вечер обсуждалось то обстоятельство, что Пьеретта Амабль провела в кабинете Филиппа Летурно целых сорок минут. Ведь опыт научил людей, живущих в рабочих поселках, что надо быть бдительными и остерегаться худшей формы эксплуатации — совращения жен и дочерей трудящихся.

Как-то раз на профсоюзном собрании Пьеретта разгорячилась до того, что пригрозила пощечиной одному из выступавших ораторов, который предложил примириться с решением администрации, несправедливо уволившей работницу. После собрания старик Кювро сказал, с любопытством глядя на нее:

— Ты какая-то нервная стала за последнее время.

— Такая же, как всегда, — сухо ответила она.

— А может, причина есть? Нехорошо молодой женщине в одиночестве жить.

— Еще как хорошо быть одной! — воскликнула Пьеретта.

Прошло уже три года, как Пьеретта прогнала мужа, и она не могла нарадоваться, что ей больше не надо переносить его общество.

— И никогда тебе не бывает тяжело без мужа жить? — допытывался Кювро.

Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом.

— Мне омерзительно все, что напоминает Люсьена.

Кювро заговорил о другом, но Пьеретта чувствовала, что он не верит ей. А ведь она пока что действительно отстраняла от себя вопрос о своей личной жизни. Фабрика, профсоюз и партийная работа занимали шестнадцать часов в сутки, и она крепко спала по ночам.

5

На следующий день, когда почтальоны вернулись из очередного обхода, Миньо вышел из почтового отделения и направился в контору фабрики.

— Я хотел бы видеть господина Летурно, — обратился он к старичку сторожу, который сидел у входа за простым сосновым столом, побуревшим от грязи и чернильных пятен.