Делать мнение: новая политическая игра - Патрик Шампань

Революционеры в конце концов вновь открывали то главное противоречие, которое "просвещенные элиты" обнаружили уже давно: хотя непреложной истиной является ТО, что "общественное мнение" имеет тем большую социальную и политическую силу, чем большее распространение оно получило, став в конечном итоге мнением всего общества, тем не менее, верно и другое: это общественное мнение тем более справедливо и мудро, чем скорее оно инспирировано "мыслящим" меньшинством", то есть мыслящим в соответствии с Разумом. Паскаль отмечал, что именно "небрежные мнения непроизвольно нравятся людям" (Pensees, XXIV, 56). "Справедливые мнения" или, как скажут позже революционеры, мнения "добропорядочные", предполагают усилие или напряжение и могут быть уделом только просвещенных элит или сознательных политических меньшинств, которые, в соответствии с оптимистическими взглядами, свойственными "философам Просвещения" и физиократам, все же действуют, формируя общественное мнение большинства. Например, в 1766 году д'Аргенталь писал, что "общественное мнение правит миром", но он добавлял, что именно "философы, в конечном счете, правят мнением людей". Д'Аламбер говорил: "Раньше или позже думающие и пишущие люди станут править общественным мнением, а оно, как вы знаете, правит миром". А вот, как считал/60/ Вольтер: "Общественное мнение правит миром, но в конечном счете мудрецы руководят этим общественным мнением". Вот почему философы вполне реалистично предлагали признавать это "общественное мнение" в качестве определенной силы, при этом сохраняя по отношению к нему некоторую дистанцию, поскольку, будучи произведено человеком, оно может быть ошибочным и имеет цену настолько, насколько его содержание признается просвещенным человеком. Это резюмировал и Шамфор, говоря: "Общественное мнение - это юрисдикция, которую честный человек не должен никогда признавать совершенной и которую он никогда не должен отвергать". Гегель в своих "Принципах философии права" (1821) смог только констатировать и пытаться теоретизировать о двусмысленности "общественного мнения, которое заслуживает, как того, чтобы быть достойно оцененным, так и того, чтобы быть презираемым" [7]. И наконец, хотя можно было бы привести еще много цитат. Бланки в 19 веке также отмечал, что то, что называют "общественным мнением" является на самом деле мнением меньшинства и сожалел об этом: демократическая идеология и требование равенства обратили "просвещенные элиты" в "привилегированные меньшинства", которые предписывают свою идеологию народу. Он напоминал "о всех голосах, которые имеют отклик в сфере политики, голосах из салонов, из лавок, из кафе, одним словом из всех мест, где формируется то, что называют "общественным мнением"; нужно заметить, что "это голоса привилегированных", а ме голоса народа или, как сказали бы сегодняшние институты опросов, голос "выборки, действительно репрезентативной для всего населения электорального возраста".

Манифестация как новый способ выражения общественного мнения

Итак, с самого начала мы видим проявление принципиальных противоречий, существующих еще и сегодня, хотя и значительно отошедших на второй план, - присущих понятию "общественное мнение". С точки зрения социальных и политических элит масса спонтанно думает плохо или даже не думает вовсе и нужно вести себя так, как будто те, кто говорит от имени массы (избранные), превосходно выражают ее мнение, или, наоборот, заставляют массу говорить то, что думают умеющие мыслить, но не имеющие численной силы, чтобы/61/ придать социальную силу тому, о чем думают; то есть, следует сделать таким образом, чтобы "просвещенные" идеи стали форсидеями, поддерживаемыми сильными и многочисленными группами. Это коллективно одобряемое лицемерие, делающее возможным демократическую идеологию, состоит в утверждении о том, что народ "думает правильно", когда он говорит то, что политические элиты хотят ему внушить, и что "он всегда прав", за исключением тех случаев, когда он ошибается, - а тогда политические элиты должны уметь "проигнорировать это мнение" и приложить известные усилия, чтобы заставить народ думать иначе. Это коллективное лицемерие также объясняет неопределенность, с самого начала связанную с вопросом о точном измерении общественного мнения. Сама расплывчатость этого понятия была функционально необходимой. Это измерение было бы относительно простым, если бы граждане выражали свою волю только посредством выборов, поскольку тогда ее можно было бы свести к единственному парламентскому мнению. Но очень скоро власть избранных была оспорена или, во всяком случае, оказалась в сильной конкуренции в политике с другой, более прямой формой выражения народного мнения, той, которая демонстрирует себя на улице.

С самого начала революционного периода можно наблюдать противостояние членов клубов, которые претендуют на то, чтобы быть самим народом и избранными депутатами, которые выступают как единственные легальные представители этого народа. Как на самом деле узнать, что думает общественное мнение? И прежде всего, хотят ли они на самом деле это знать? Какие показатели позволяют иметь представление на этот счет? Что нужно измерять? Наряду с институциональным и "надлежащим" "общественным мнением" парламентского представительства, которое избрано на данный период (обычно на четыре или пять лет), предположительно выражающего, если к тому нет препятствий, "общественное мнение", - как оценить "изменения общественного мнения", которые могут проявляться вовне и как судить об их важности и значимости, если они будто бы отличаются от официального мнения парламентариев? Что представляют те люди, которые составляют петиции или те, которые колонной выходят на улицу и объявляют парламентариям, что "народ" - это они? Что думать о тех, кто ничего не говорит ("молчаливое большинство"), по сравнению с тем активным меньшинством, которое хочет выдать себя за все "общественное мнение"? Революционеры 1789 года сразу столкнулись с группой вопросов, которые остаются и поныне,/62/ даже если выражаются иными словами: представительная власть сторонников Учредительного собрания и Конвента много раз была под угрозой того, что очень рано стали называть "властью улицы", то есть под угрозой мятежников из политических клубов, которые выходили на улицы и считали, что могут обойтись без представителей, которые, по их мнению, слабо выражали их волю.

Наблюдателям порой бывает трудно оценить размах этих движений толпы, очень часто близких к мятежу, возникающих внезапно и стремящихся прямо навязать свою, подчас "сконцентрированную", волю. Они претендуют на то, чтобы выражать или представлять все "общественное мнение" или, хотя бы пытаются брать "общественное мнение" в свидетели, однако не всегда ясно, к кому они обращаются: хотят они прямо оказать давление на парламентариев? Надеются ли они обнародовать свой гнев посредством средств массовой информации? Рассчитывают ли они повести за собой граждан, которые их видят на улице? И Т.д. Способ действия этих общественных движений протеста, который поначалу был нечетким и путанным, эволюционирует на протяжении 19 века так же, как и само понятие "общественное мнение" в течение 18 века, и постепенно становится важной составляющей, принимаемой во внимание актерами политического ноля, в борьбе за определение того, что считать "общественным мнением", - но ценой принятия формы, которая свела эти движения к регулируемым способам выражения мнения, исключающим прямое и простое применение силы. Точно так же, как "первичное" мнение народных масс было отвергнуто в пользу "развитого" мнения разумных граждан, так же постепенно произошло "укрощение" уличной манифестации, или, если угодно, изобретение некоторой рациональной - так как сильно ограниченной и контролируемой - формы прямого выражения общественного мнения, и одновременно расширение публики, прибегающей к такому способу выражения, который не был более только способом действия народа. Революция, которая обнаружила этот новый способ действия, проходивший в форме периодических мятежей и жестокого и беспорядочного самовыражения городских народных масс, не могла стать моделью для реформаторов 19 века. Революционные движения долгие годы даже служили устрашающим примером и их использовали для обоснования запрещения любого движения протеста. В действительности эти движения недовольства были очень редки и были связаны также с исключительным политическим контекстом, чтобы они могли способствовать определению/63/ "общественного мнения" в его обычном, квазиинституциональном ракурсе.

Эти исторические экскурсы во многом обязаны сообщениям, представленным на круглом столе, посвященном "манифестации", в ходе Национального конгресса Французской ассоциации политических наук, состоявшегося в Бордо с 5 по 8 октября 1988 года. Следует упомянуть, в частности, выступление Винсена Робера ("К истокам манифестации во Франции (1789-1847)", ротапринт. 21 с), Доминика Рейни ("Теория чисел и манифестация 19 века", ротапринт. 18 с), Мишеля Офферле ("Выйти на улицу: от "буден" к "манифестации". Основы для социологии генезиса манифестации", ротапринт. 45 с), Доминика Кардона и Жан-Филиппа Ертена ("Организация манифестации и службы порядка", ротапринт. 40 с.) и Даниэля Тартаковски ("Уличные демонстрации 1918-1968", ротапринт, 12 с). Многие доклады были напечатаны в книге под редакцией П.Фавра "Манифестация" (P.Favre, La manifestation, Paris, Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1990), к которой читатель может обратиться для более детального анализа.