Отель одиноких сердец - Хезер О’Нил

Розу и дурманил. От него ей хотелось спать. Он навевал ей сладкие грезы. Он слепил ее, скрывая в своем блеске окружающий реальный мир. Швабра так билась о ведро, словно была не шваброй, а свинкой, которой очень хотелось отрыть из земли трюфели. Она опрокинула швабру на пол. Роза задумалась над словами, услышанными от Пьеро. Не могла о них не задуматься. Потом ненадолго взяла швабру в руки и стала с ней танцевать, продолжая мыть пол. Фантазируя, она представляла себе, что танцует с Пьеро, его руки лежат у нее на талии, а пальцы постепенно соскальзывают ниже и ниже.

Сестра Элоиза тут же обратила на это внимание. Она быстро схватила Розу за шиворот, при этом ее собственные руки были как клюки, которыми актера стаскивают со сцены. Сестра Элоиза чувствовала себя Самсоном. Ее прекрасные волосы были острижены, но ее наполняла сверхъестественная сила. Она любого могла поднять над головой. Она могла упереться руками в любую колонну при входе в здание, навалиться на нее изо всех сил, сокрушить и смотреть, как рушится все строение.

Вместо этого весь свой гнев и всю свою ярость она обрушила на Розу. Она так ее толкнула, что девочка упала на пол. Она колотила ее так, что, казалось, избиению не будет конца. Она била ее в спину ручкой швабры. Била до тех пор, пока ручка не сломалась. Элоиза забыла, как сильно ей нравилось бить другое человеческое существо. Ей просто хотелось наносить девочке удары, причем каждый раз с все большей силой. Она чувствовала, что может просто дубасить ее без перерыва до тех пор, пока та не помрет. С каждым наносимым ударом она ненавидела ее все сильнее. Ненависть переполняла все ее существо. Каждый дюйм ее тела кипел от ярости.

Роза лежала на боку, свернувшись в клубочек, как собачонка. Синяки расцветали на ней фиалками. Места, куда приходились удары, темнели грозовыми тучами. Капельки пота на носу походили на капли дождика. Синяки расползались, как чернила с кончика пера расплываются на мокрой салфетке.

А сестра Элоиза продолжала колотить девочку, пока Роза не потеряла сознание, и только тогда мать-настоятельница крикнула:

– Довольно!

Мать-настоятельница понимала, что Элоиза может забить Розу насмерть. А это, несомненно, вызвало бы переполох. Она искала какой-нибудь повод, чтобы прекратить совместные хождения Розы и Пьеро по городу. Справедливости ради надо сказать, что она немало на них заработала. Это позволило построить новый солярий рядом со спальнями монахинь и отремонтировать водопровод. Но все больше благотворителей напрашивались на визиты, а это влекло за собой значительно более дорогие ремонтные работы, чем те, деньги на которые приносили Роза с Пьеро. И в любом случае, чтобы продолжать вести дела в приюте, была нужна некоторая уединенность. Невозможно должным образом приучать детей к дисциплине, если люди постоянно проверяют, как здесь обстоят дела, и вмешиваются в жизнь детей. Приют отнюдь не обитель счастья.

Мать-настоятельница придерживалась мнения, что счастье всегда ведет к трагедии. Она понятия не имела, почему люди так ценят это ощущение и так к нему стремятся. Ведь это не что иное, как быстротечное состояние опьянения, приводящее к принятию худших решений. Не было на этой планете ни одного умудренного жизнью человека, который не признал бы, что счастье и грех неразрывно связаны, как пара, которую составляют два сапога. Никакие два других состояния бытия с такой силой не тянулись друг к другу, не стремились всегда быть рядом. Эта парочка была создана не на небе, а в аду.

Мать-настоятельница смотрела на тело Розы на приподнятой кровати в лечебнице приюта. Она еще была в полубессознательном состоянии, вся покрытая жуткими синяками и ранами, с вставленной для внутривенных вливаний трубкой. Мать-настоятельница думала о том, что это справедливое воздаяние за дозволение детям думать о себе как о чем-то уникальном. В частности, такое случалось, когда сироте было позволено думать о себе как о ком-то из ряда вон выходящем.

Сестре Элоизе было стыдно кому-нибудь сказать, почему Роза оказалась в лечебнице и кровать девочки отгородили занавесом. Поэтому сначала никто этого не знал. Все считали, что она набедокурила и ее заперли в чулан. Пьеро был уверен: Роза на него злится. Когда его возбуждение спало, ему, как обычно, стало немного стыдно. Он чувствовал, что зашел слишком далеко. Господи, насколько же он был бестактен! Чем дольше он об этом думал, тем больше его потрясало и ужасало собственное поведение.

Всего за день до этого Роза рассказывала ему о своем восхитительном плане, который наверняка должен был принести ей всемирную известность, – и, может быть, он тоже смог бы стать к нему причастен. И как же он ей ответил? Заявил, что хочет познакомить ее со своим членом!

Пьеро шептал что-то в дверь чулана, но Роза ему не отвечала.

Каждый раз, думая об этом, он хлопал себя по лбу ладонью. Он бился головой о стену, как будто вместо головы у него было куриное яйцо, скорлупу которого он хотел разбить. Он даже думать об этом не мог! Он был извращенным подонком. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, он воображал «Феерию снежной сосульки» – представление, в котором будет выступать вместе с Розой, когда она его простит.

Настал первый день весны, а Роза по-прежнему оставалась в лечебнице. Над ее головой висело небольшое распятие с пригвожденным к нему голубым глиняным Иисусом. Мимо окна пролетела бабочка. Крылышки у нее были сделаны из спрессованных цветочных лепестков.

9. Пьеро по ошибке принимают за гения

Легенда гласит, что престарелый житель Монреаля Альберт Ирвинг усыновил Пьеро, услышав под окном приюта его игру на пианино. Худощавый человек преклонного возраста, слегка горбившийся при ходьбе, в тот день он был в черном костюме, с цилиндром на голове и импортным белым шелковым шарфом, повязанным на шею. В отличие от соседей, он ничего не знал о талантливой паре, жившей в приюте. Время от времени он давал приюту деньги – как и другим общественным учреждениям, – чтобы иметь основания называть себя филантропом, но заходил туда крайне редко. Он очень расстраивался, думая об ужасной доле обитавших там детишек. Мистеру Ирвингу нравилось, когда его шофер жал на клаксон, и из приюта выходила милосердная сестра. Он вручал ей чек на приличную сумму и ехал дальше по своим делам. Но в тот раз, когда водитель его большого черного лимузина уже распахнул перед ним дверцу заднего пассажирского сиденья, до слуха его донеслись звуки неспешной мелодии, каждая нота которой как