Рецепт вранья - Одри Дивон

Что ни говори, а у пакостей, подстерегающих тебя откуда не ждешь, есть своя география. В кварталах, где протекало существование Лолы, их чисто статистически насчитывалось больше, чем в других местах, как будто сама атмосфера благоприятствовала их воспроизводству. Кроме того, она начала баловаться наркотой. Сначала понемножку, за компанию со своим тогдашним хахалем, просто чтобы вечер прошел веселей. Но полумеры никогда не были ее коньком, и она быстро покатилась под горку. Через два месяца после своей первой дорожки она уже сходила с ума по кокаину. Принимала снотворные, чтобы отрубиться, и стимуляторы, чтобы прийти в себя после отключки. В медицинской терминологии она разбиралась слабо, а на побочные эффекты плевала с высокой колокольни. Заглатывала таблетки горстями, как ребенок карамельки. Вся ее жизнь превратилась в чередование искусственно вызываемых реакций. Она подошла к самому краю пропасти. Мир потерял над ней всякую власть. До нее не доходила даже самая примитивная внешняя информация: какое нынче время года, какая на улице стоит погода, который теперь час. Она прислушивалась только к себе. Внутри у нее завелся безумный ученый, который и указывал ей, что и как делать со своим телом.

Свою поддельную жизнь она проживала с двадцатиминутным по отношению к реальности сдвигом, цепляясь за чудеса фармакологии как за спасательный круг. Каждая пилюля соответствовала определенной эмоции. Если кому-нибудь случалось при ней пошутить, она продолжала сидеть с каменным лицом, пока не примет голубенькую таблеточку эйфорического действия, и четверть часа спустя — пожалуйста, уже улыбалась во весь рот. Если ее бросал мужчина, она принимала розовую таблеточку — релаксант, понижающий уровень control freaks[4], подразумевающий презрение ко всему на свете, — еще четверть часа, и у нее по щекам струились слезы. Если за столом друзья к концу ужина начинали позевывать, она принимала две серые таблеточки, восстанавливающие нормальный сон, и прикрывала глаза одновременно с остальными. Что у нее оставалось своего? Только память. Ей еще удавалось кое-как соединять вместе то, что всегда выступает в связке, правильно подбирать пары «поступок — эмоция» и не выделяться на общем фоне. Выглядеть нормальной. С пятнадцатиминутным опозданием.

А потом все пошло мешаться. Она путала таблетки. Видела сны наяву. Наблюдала солнечное затмение ночью и звездный хоровод средь бела дня. Каждую неделю заводила кучу новых друзей — таких же заторможенных зомби, пила с ними пиво и вела многочасовые дискуссии ни о чем, высасывая из них последние капли надежды, лишь бы продержаться на плаву еще хоть немножко. Панически боялась одиночества. Боялась часа, когда стены ее убогой комнатушки, похожей на гроб, заполнятся вялыми тенями. Утренними призраками. Призраками автомобилей. Это жизнь сигналила ей фарами. И настал день, когда она упала и уже не поднялась.

Наконец-то для нее настала вечная ночь, которой она так ждала. Сработал выключатель, отсекавший все ее страхи. Какое это было счастье — вновь обрести непосредственность физических реакций! Спасло ее собственное тело, решительно сказавшее ей «нет». Тело хотело следовать природным законам, хотело есть и стариться. Божок, прихотливо вертевший ею так и этак, скончался, оставив после себя одинокую маленькую женщину. Оставив ее на волосок от гибели.

Она сама не заметила, как профукала добрую часть своей жизни. По ее признанию, если бы в те времена ей перед смертью прокрутили все эпизоды ее бытия, она бы их не узнала. И попросила бы киномеханика сменить катушку с фильмом.

Она отчаянно сражалась против своего тела. Но оно ее обхитрило. «Если хочешь продолжать, валяй, — сказало оно ей, — но уже без меня». Тело наотрез отказалось быть ее соучастником в самоубийстве. Следующий месяц она провела в состоянии умственной комы. Женщины в белом заново учили ее нормальной жизни — питаться по часам и спать на чистых простынях. Различать день и ночь. Не ощетиниваться всеми иглами по поводу и без повода. Как на каникулах. Минус свобода и опасности.

Когда она самыми простыми словами рассказывала мне эту историю, я чувствовала одно — бесконечное умиление. И с ужасом думала о том, что мы с ней могли и не встретиться.

Мы так увлеклись бурным прошлым Лолы, что чуть не проехали свою остановку. Квартира няньки, расположенная на последнем этаже муниципального многоквартирного дома, больше напоминала сквот. В комнате вперемешку валялись сломанные игрушки и сновали орущие дети. Она открыла нам дверь, и мы увидели молодую взлохмаченную женщину, явно измотанную неравной битвой со всей этой оравой. Лейла — арабская девушка, которую Лола гордо именовала нянькой, сидела с соседскими детьми за символическую плату. У нас на глазах две девочки вырывали друг у друга лысую куклу.

— Лапуля, иди сюда, твоя мама пришла.

Лапулей оказалось юное создание, этакий Маугли городских джунглей. Короткая черная стрижка, большой не по размеру комбинезон и шпанистая походочка.

— А это кто? — ткнула она пальцем в меня, и в этом строгом жесте я угадала ее мать.

— Это моя подруга Рафаэла, я тебе про нее рассказывала, — ответила Лола. — Мы вместе работаем в магазине. Поцелуй ее.

— Еще чего! — фыркнула малявка и бросилась обниматься с матерью. — Я только тебя целую. Ты что, забыла?

Очевидно, откровенность принадлежит к числу заболеваний, передающихся по наследству, мелькнуло у меня. Поскольку было еще не поздно, мы зашли съесть по хот-догу в закусочной на берегу канала. Лапуля старательно разрисовывала себе рот кетчупом, повторяя: «Я — маленький клоун». Эта девочка сразу произвела на меня впечатление не менее сильное, чем ее мать. Та же самоуверенность, то же наплевательское отношение к тому, что о ней могут подумать другие. Та же повадка навязывать окружающим свою волю. Я пыталась ее развеселить, со стыдом ощущая себя кем-то вроде морального педофила. Но я ничего не могла с собой поделать — до того жаждала подружиться с этим ребенком. Она вскарабкалась мне на спину и стала отдавать приказы: беги, поворачивай, теперь в другую сторону, быстрее. Когда после тысячи исполненных мною цирковых трюков мы стали прощаться, она повисла у меня на шее и сказала: «Теперь ты моя подружка». Меня окатило волной облегчения. Да, изрядно мне пришлось попотеть ради столь скромной награды.

9

Опять я опоздала. Автобус застрял в железобетонной пробке. Я выскочила на две остановки раньше и бегом понеслась к магазину. Когда я вошла, Синди разговаривала с каким-то мужиком. Красавчиком с рекламного плаката — вроде тех, чьи фотографии школьницы выдирают из глянцевых журналов, чтобы повесить у себя в спальне. Третья категория, бесспорно. Лола и Синди всех мужчин делили по степени доступности на три категории. К первой они относили уродов, толстяков, лысых, имеющих дефекты и старых. Эти женились не потому, что им очень хотелось, а потому, что так положено, да и мама настаивает, — если, конечно, было на ком. Во вторую категорию входили те, кого принято называть серединка на половинку. Обыкновенные, почти симпатичные, иногда умные, иногда веселые, но никогда — и то и другое сразу. Страдая от собственной ущербности, такие лезут из кожи вон, стремясь доказать себе и другим, что они лучше всех и ни одна женщина перед ними не устоит. Третью категорию составляли красавцы. Эти женились исключительно на таких же сногсшибательных красавицах (за исключением местных жиголо, которые красоте предпочитали богатство; наша лавка располагалась в самом сердце района Барбес, и ни один мужчина, который был бы и умным, и богатым одновременно, ни разу не переступал ее порога). Этих ничем было не сбить. Если уж они влюблялись, то влюблялись, а на всякие глупости не поддавались ни за что. Впрочем, Лола утверждала, что за два года работы ей не попался ни один представитель третьей категории.