Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019 - Коллектив авторов

Из принципа окунь воякий позарился на червячков!

Вдруг замерло всё: шито-крыто. Из принципа вышла луна.

«Хочу я новее корыто», – решила старуха одна

Из принципа. Принципиален мой выбор: не буду жалеть

О радостном бое без правил по принципу «ёрш твою медь».

Прощай, краснопёрый «матросик», придёт ещё время страдать —

С лукавой улыбкою осень небрежно взъерошила прядь

Берёзовой рощи. До дому, гремя оголтелым ведром,

Я шёл, ощущая истому – добро возвратится добром.

Народ

Дымятся вербы у реки, частят скворцы на талой пашне…

Не прекращаются звонки в дверь, что закрыта нараспашку.

Час расстояния настал. Жильцы уютной коммуналки

Не провожают на вокзал, но дарят, что кому не жалко.

Дал дядя Ося монпансье, Петрович – перочинный ножик…

И завертелась карусель отъезда к бабушке Серёжи.

Москва-Бутырская. Чуть свет, мой долг – на станции конечной

Бежать и выудить билет, пока отец дотащит вещи.

Стародворянской, что давно мостили пленные французы,

Автобус (принцип домино) ползёт, кряхтя от перегруза.

Два с половиною часа – шестнадцать с гаком километров.

Но светом родины (в глаза) душа наполнена, и ветром.

Я вижу: плюшевых старух, что обсуждают дождик мелкий,

Чьи руки, чья усталость рук – сеть грубых трещин на побелке;

Деды с окладами бород – фуражки сдвинуты на темя…

Когда-то – вера и народ, теперь – неверие и племя.

Вновь пересадка. Мы стоим, висим, лежим селёдкой в банке.

Часовня. Едковатый дым. И бабушка на полустанке.

Розенкранц и Гильденстерн

Август умер (Гильденстерн), мёртв сентябрь (Розенкранц)…

Облетает поле стерх, где докашивают рапс.

Молибденов цвет воды, долг молебен-листопад,

Пар, идущий от скирды, словно едкий самосад.

Стог – рапирою (Лаэрт), Гамлет (шпажка канапе).

Спит игрушечная смерть милой ящеркой на пне.

Где докашивают рапс, лес, как замок Эльсинор,

За который (Фортинбрас) ветер затевает спор.

Вот и весь тебе Шекспир, череп Йорика – валун.

Я, закрыв ладонью спирт в стопке времени, вздохнул,

Выпил, сплюнул, закурил «Аполлон» – Полоний! Сад.

Ливень (Клавдий) лил и лил быстродействующий яд

в ухо-озеро (отец принца датского – король)…

Замигал на кухне свет, как порхающая моль.

Риф

Я так хотел бы умереть:

Как остов, обрасти кораллом,

Чтоб удавалось подсмотреть

Каранксов, розовых и алых.

Тогда б акула плавники

Чесала о мои лопатки,

Окаменевшие соски

Моллюски трогали украдкой.

Жестокосердный осьминог —

Проклятье маленькой вселенной, —

Свивая щупальца в клубок,

Мой мозг сосал, прикосновенный.

Аквалангисты чередой,

Сверкая фотоаппаратом,

Рыбодобычливой стрелой

Проткнули сердце мне, как атом.

И сердце, мёртвое давно,

Вспорхнув растерянной медузой,

Мятежно стукнулось о дно

Дрейфующего сухогруза.

Письма

Плавают на поверхности сетчатого пруда

Листья, как письма верности… Плачет по ним вода.

Бродит луна, оплавлена, словно фатальный воск.

Письма не озаглавлены, письма плывут под мост…

Некоторые зачитаны до поминальных дыр,

Свёртками нарочитыми, свёрстаны в пир и в мир.

Будто звезду мигальную, я подношу свечу,

Тайную и опальную, вечности по плечу.

Литерами размытыми, рыбою (сам с усам) —

Письма ладонью вытру я и помолюсь на храм.

Сердце, что медный колокол, гулок его набат…

Холодно, очень холодно. Письма в руке дрожат.

Если бы изначально мне письма поднять с земли —

Не было бы печальнее песни, чем «Журавли».

Замор

Сожрёт меня взгляд исподлобья, как черви ухоженный труп,

Шатается сердце-надгробье; похожа на выбитый зуб

Могила – оскалена волчья погоста внезапная пасть,

Где желчь и глазливая порча помогут упасть и пропасть.

Меня раздражает предтеча зимы – нашпигованных рек

Шуга… и ещё – человечек, зовущий себя: имярек.

Метелей досадные сплетни, в глухие морозы – замор,

Так рыба вдыхает последний песок зимовальных озёр.

И чахнет овражная пойма, и вязнет стожок-старожил,

И воздух могилы, как войлок в прожилках берёзовых жил.

Обычная метаморфоза: иконка исчезла из рук.

Вдали перестук тепловоза железнодорожных излук.

Я чую чешуйчатой речью в глухом летаргическом сне —

Дышать в мутном озере нечем… Агония рыбы на дне.

Одоленцы

Неотступное чувство Китая – муравейник в сосновом лесу…

Первый снег оседает, не тая, как следы реактивного СУ.

Перелесок разлапистым гризли, любопытствуя, встал на дыбы,

Исчезают неясные мысли, словно вбитые гвозди в гробы.

Как взъерошенный чубчик ребёнка, вдоль дороги – сухая трава,

На воде – полимерная плёнка, освещаема солнцем, нова.

Стог, покрывшись навязчивым снегом, неожиданно лопнул по швам…

Хорошо, открестившись от века, прижимать невесомость к губам!

Сколочу (а зачем?) табуретку, почитаю от скуки Ли Бо…

Приобщая еловую ветку и в одном экземпляре прибор

Для молитвы минувшему году (как не вовремя умер сосед!).

Неотступное чувство исхода? Или чувство, что выхода нет?

Конфуций

Рука – не река с рукавами… Сожму междуречье в кулак.

Заката полосное знамя и флюгер, как сваренный рак.

Прибрежные заводи куцы, резвится сомовья семья:

– В чём смысл плесканий, Конфуций?

– Не знаю, раз рыба – не я…

Нельзя передать ощущенье того, что на ощупь и цвет

Порой обретает значенье, но в чём философии нет.

Поэтому непредсказуем ход жизни, где каждый предмет

Имеет частоты, как зуммер… «Как сердце», – подумал поэт.

Пространство

Как ветх этот дом полутёмный,

Как ветошен берег реки!

Сквозь окон глухие проёмы

Шуршат по земле сквозняки.

Железною хваткой тевтонца —

За горло природы – мороз,

Остатки похлёбки на донце,

Прозрачные крылья стрекоз —

Озёра… В игольчатой дымке —

Пространство меж Богом