Нэпман 1. Красный олигарх - Алим Онербекович Тыналин

Рижский след казался многообещающим. Неофициальный канал через Курта Шмидта мог открыть дорогу к немецким технологиям.

— Так, — я достал из ящика стола свежий блокнот «Гознак» в коленкоровом переплете. — Записывайте. Первое: подготовить официальное письмо в берлинское торгпредство о заинтересованности в немецком оборудовании. Нужно создать легальное прикрытие.

Головачев быстро строчил в блокноте перьевой ручкой «Союз», его аккуратный почерк бежал по линованной бумаге.

— Второе, — я повернулся к Котову, — подготовьте смету в двух вариантах. Официальную — для Москвы, и реальную — для внутреннего пользования. Проработайте схему финансирования через Ригу.

За окном уже стемнело. На заводском дворе зажглись электрические фонари «Светлана» электролампового завода «Айваз», в их свете кружились снежинки. В цехах продолжалась работа — доносился глухой гул мартеновских печей.

— И самое главное, — я аккуратно сложил старые письма герра Шмидта, — нужно организовать неформальную встречу с его сыном Куртом. Непосредственно в Риге, без лишнего шума. Официальный повод — закупка запчастей для существующего оборудования.

План действий ясен. Первый шаг — восстановить старые связи через Ригу. Второй — наладить канал поставок современных технологий. Третий, и самый важный — доказать Сталину, что частные предприниматели могут стать эффективным инструментом модернизации страны. Хотя это будет ой как трудно.

— Готовьте документы для поездки в Ригу, — распорядился я, убирая бумаги в несгораемый шкаф «Сан-Галли». — И свяжитесь с нашим человеком в торгпредстве. Пусть прощупает почву в Берлине.

Возможно, думал я, глядя на ночной заснеженный двор, что это наш шанс изменить ход истории. Создать систему, где частная инициатива работает на благо государства. Где НЭП не сворачивают, а развивают. Где модернизация идет не через ГУЛАГ, а через эффективное сотрудничество с Западом.

За спиной тикали старые немецкие часы, отсчитывая время до начала большой игры.

Но долго рефлексировать я не мог. Натура не такая.

Закончив с немецкими документами, я взглянул на часы. Половина восьмого.

Самое время для выхода в свет.

— Семен Артурович, — я повернулся к секретарю, — закажите мне столик в «Праге». И пусть Степан подаст «Мерседес» через полчаса.

Дома я переоделся в новый костюм от Журкевича. Угольно-черная английская шерсть подчеркивала фигуру. Белоснежная сорочка «От Эйхгорна» с серебряными запонками, шелковый галстук «Пеликан», лаковые штиблеты «Скороход». Полный образ успешного нэпмана. В кармане жилета поблескивала платиновая цепочка от часов «Мозер».

Ресторан «Прага» встретил меня теплом, светом и музыкой. В вестибюле, отделанном темным дубом, важно прохаживался швейцар в ливрее с золотыми галунами. Гардеробщик принял мое кашемировое пальто от Манделя и котиковую шапку с почтительным поклоном.

В большом зале с хрустальными люстрами «Товарищества Эриксон» царило оживление. За белоснежными столами, сервированными кузнецовским фарфором и серебром «Хлебникова», сидела вся нэпманская Москва. Дамы в парижских туалетах, мужчины в дорогих костюмах, звон бокалов и негромкий гул разговоров.

На эстраде играл джаз-банд. Саксофонист в белом смокинге выводил модную мелодию «Чикаго». Возле рояля «Бехштейн» стояла певица в платье цвета бургундского вина, расшитом чешским бисером.

Метрдотель, благообразный старик с седыми бакенбардами, проводил меня к столику у окна, где уже сидел Михаил Борисович Гольдштейн. Импортер швейцарских часов, в прошлом владелец часовой мастерской на Кузнецком мосту.

— А, Леонид Иванович! — его круглое лицо расплылось в улыбке. — Выбрались наконец из своего завода? А то все дела да дела…

Официант в белоснежной накрахмаленной манишке почтительно склонился:

— Господам угодно шампанское? Только что получили «Вдову Клико» урожая 1914 года.

— И салат «Оливье», — кивнул Гольдштейн. — Здесь его делают почти как в старом «Эрмитаже».

Я окинул взглядом зал. За соседним столиком Семен Маркович Розенталь — владелец «Торгового дома пушнины». Угощал коньяком «Шустов» каких-то иностранцев.

Чуть дальше восседал грузный Абрам Копелевич, державший сеть галантерейных магазинов. В углу степенно ужинал профессор Преображенский из Первой градской. Говорили, что он берет золотом за операции.

— Как дела на металлургическом фронте? — Гольдштейн ловко орудовал серебряной хлебниковской вилкой. — Говорят, у вас там какие-то волнения были?

— Обычные трудовые будни, — я равнодушно пожал плечами, отметив про себя, как быстро расходятся новости в Москве.

На эстраде певица закончила «Чикаго» и начала «Под знойным небом Аргентины». Ее низкий грудной голос заставил меня обернуться.

В свете хрустальных люстр поблескивали темно-рыжие волны волос, уложенные в модную прическу. Длинное платье подчеркивало точеную фигуру, а в глазах цвета выдержанного коньяка плясали озорные искорки.

— Мадемуазель Тамара, — заметив мой интерес, прошептал Гольдштейн. — Говорят, училась в консерватории, из хорошей семьи. После революции отец, профессор правоведения, эмигрировал в Париж. А она осталась…

Я продолжал пристально смотреть на певицу. А ничего так девушка, симпатичная.

— Кстати, как ваше здоровье? — Гольдштейн участливо понизил голос. — Мы все были так встревожены, когда узнали… Такое дерзкое нападение! Я сразу своему шурину позвонил, он в Боткинской ординатором служит, хотел устроить консультацию у профессора Вайсброда.

— Благодарю за заботу, — я слегка поморщился, изображая остаточную боль в плече. — Доктор Савельев отлично справился. Знаете, старая школа. Еще у отца моего в больнице работал.

— Да-да, помню Ивана Петровича, замечательный доктор! — Гольдштейн промокнул губы крахмальной салфеткой. — А все-таки поберегли бы вы себя, Леонид Иванович. Времена неспокойные…

К столику подошел Розенталь, благоухая французским одеколоном «Убиган»:

— Рад видеть вас в добром здравии! Мы с супругой так переживали. Софья Марковна даже свечку в синагоге ставила за ваше выздоровление.

Я благодарно кивал, отмечая про себя, как быстро в Москве сформировался образ «пострадавшего за дело» промышленника. Такая репутация могла пригодиться.

Тем временем на эстраде Тамара начала «Две гитары». Ее голос, то страстный, то печальный, заставлял вибрировать хрустальные подвески люстр. Я поймал ее взгляд. Она определенно заметила мой интерес.

— Шампанского для мадемуазель, — негромко сказал я официанту, вкладывая в руку новенькую червонную купюру. — И передайте записку.

На листке из блокнота «National» я написал всего одну фразу: «Ваш голос напомнил мне Париж. Разрешите поделиться воспоминаниями?»

Во время перерыва Тамара присоединилась к нашему столику. Вблизи она оказалась еще красивее. Тонкие черты лица, породистая бледность, чуть заметная ирония в уголках губ.

От нее пахло французскими духами «Коти» и чем-то неуловимо личным. Может быть, той самой «порядочностью из прошлой жизни», о которой говорил Гольдштейн.

— Вы действительно были в Париже? — она изящно отпила шампанское из хрустального бокала богемского стекла.

— В четырнадцатом, перед самой войной, — я намеренно выбрал тот год,