Не стреляйте в рекламиста - Иосиф Гольман

Короче, парень сделал недюжинную карьеру. Это известие расстроило Ефима. Он всегда резко отрицательно относился к преступному миру, не веря ни в какие романтические представления о нем. Бандит есть бандит, и этим все сказано.

Но Флер — особый случай. Ефим помнил его руку на своем плече. И еще одна неприятная мысль не уходила: если в стране, хоть и временно (Береславский не сомневался, что временно) перестали работать законы, если их почти полностью подменили «понятия», то пусть уж в неидеальном мире за соблюдением «понятий» присматривает действительно справедливый (или хотя бы старающийся быть таковым) Флер, чем кто-нибудь другой.

Для себя Ефим никогда ни о чем бы его не попросил, равно как и генерала Юрку. Но Саша — случай особый. Нельзя быть щепетильным, рискуя жизнью другого человека.

Вот почему сейчас Ефим несся по ночному шоссе, спеша на встречу с Флером. Договорился о встрече он через секретаря (бандиты теперь обязательно имеют секретарей). А номер телефона узнал от одноклассника, который тоже кашеварил на этой кухне. Флер, поняв, кто звонит, моментально взял трубку и после обмена приветствиями назначил место и время встречи.

Место оказалось приятным. Старый подмосковный ресторан, около которого много лет назад молодой репортер Береславский с ребятами из угрозыска дежурили, пытаясь отследить валютных проституток. Кстати, статью тогда опубликовать не дали, тема считалась закрытой.

Теперь валютных проституток, в связи с конвертируемостью рубля, не стало. Наверное, это должно вызывать гордость…

Флер и Ефим сидели за столиком на двоих, в дальнем углу зала.

— Хорошо выглядишь! — одобрил Флер.

— Ты вроде тоже не жалуешься, — усмехнулся Береславский. Тренер по карате явно продолжал поддерживать боевую форму.

— Не боишься со мной общаться? Всех, кто ко мне приезжает, пишут на видеокамеру.

— Значит, войду в историю.

— Ты никогда особо не боялся. Только в тебе струны нет.

— Какой еще струны? — не понял Ефим.

— Мало иметь храбрость и кураж. Нужна еще струна. Чтобы в других резонанс вызывать. Если ты не влия-ешь на других, то зачем тебе твои достоинства?

— Макс, мои достоинства нужны мне. И моим детям. Я не хочу никого завоевывать.

— Я тоже не хочу. Ты же помнишь, я никогда не лез первым. Ну, ладно. А то я как перед тобой оправдываюсь. Чего ты хотел?

— Мой друг попал в СИЗО. В Матросскую Тишину. Он защищал свой дом и убил четверых.

— И чего ты хочешь?

— Он служил срочную в конвойных войсках.

— Сейчас с этим помягче. Кто из нас не был в комсомоле, а то и в партии.

— Но в конвойных были не все. Хотя он себе службу не выбирал.

— Понятно. Ладно, есть у меня некоторые возможности. Как зовут твоего друга?

— Орлов Александр Петрович.

— Не тронут твоего Александра Петровича, — подытожил Флер и сменил тему разговора. — А ты тоже бизнесом занимаешься?

— Что значит — тоже? — усмехнулся Ефим.

— Ты — говнюк! — вскочил Макс. — Ты же презираешь меня!

В дальнем конце зала синхронно вскочила на ноги охрана. Флер взмахом руки усадил ее обратно.

— Что, не так? — не унимался Флер. Его лицо исказила злобная гримаса.

— Такой ты мне не нравишься, — согласно кивнул Береславский.

— Ты говнюк и засранец, — с горечью сказал Флер. — Ты приехал ко мне за помощью и презираешь меня.

— За помощью своему другу, — уточнил Ефим. — Свои дела я решаю сам.

— Во-первых, не всегда сам. Я тут случайно узнал про твои игры с Ахметом. И немножко изменил ход событий. А во-вторых, какая разница, для себя или для друга? Можешь сам — сделай сам! Пойди в Матросскую Тишину и попроси граждан не опускать своего товарища за его грехи. Настоящие или мнимые — какая разница, если тот, кто решает, обладает силой?

…Замечание про Ахмета было для Ефима неожиданным. Это один из немногих случаев, когда Береславский повел себя как абсолютный кретин. Года три назад, — Ефим еще ездил на «Жигуле», — он парковался около крупной московской гостиницы. Приехал по делам. Долго не мог найти места, наконец встал на только что освободившееся.

Не успел выйти из машины, как подъехала белая «Волга». Из нее шустро вышли двое: среднего роста славянин и кавказец. Второй, маленький хмырь, роста с метр шестьдесят, назвался Ахметом и велел Ефиму освободить место. На недоумение того ответил, что Ефим найдет себе другое, а его, Ахмета, машине надо много места, потому что машина большая.

Береславский не придумал ничего умнее, как посоветовать купить Ахмету ишака, потому что ишак занимает много меньше места, чем «Волга». Славянин улыбнулся, а Ефим сразу понял, что ответ был опрометчивым. Во-первых, потому что он поддался антикавказским настроениям. То есть сделал то, что презирал в других. Во-вторых, потому что Ахмету явно хотелось уничтожить Ефима немедленно, не откладывая на завтра. С трудом сдерживался.

Береславский, найдя приключение, срочно продумывал, как из него выходить.

Однако, несмотря на тревожные ощущения, дело, не дав бурных всходов, так и заглохло. Теперь понятно — почему.

В общем, как ни крути, Флер прав во всем. Ефим так и сказал:

— Ладно, ты прав. Нет разницы, за кого просишь. И ты меня серьезно выручил с Ахметом.

— Но…

— Что — но?

— После такого ответа, судя по твоей роже, должно последовать «но»…

Теперь уже разозлился Ефим:

— А ты кем себя считаешь? Робин Гудом? И с Ахметом — тоже как Монте-Кристо. Предупредил бы меня — и все. Сам бы разрулил. Я что — с другой планеты, что ли?

— Да, ты прав. Я пришел за помощью. Но я тебя что, не выручил бы, если б мог? И еще: ты хочешь, чтоб твой сын жил так же, как ты?

Флер вздохнул, налил по полбокала сухого и положил руку на Ефимово плечо. Как когда-то. Во вторую взял бокал.

— Ты чертовски умный, Ефим. Я тебе иногда завидую. И смелый. Моя смелость дешевле. У меня оружие, охрана. Да я и без оружия кирпичи колю. Ты же толстый, очкастый и неуклюжий. Значит, твоя смелость дороже.

— Макс, ты за что предлагаешь пить? За мою смелость, за твою охрану? Я уже запутался что-то.

— Ты говнюк, Ефим. Ты даже дослушать не можешь старшего. Я предлагаю выпить за то, чтобы мои дети жили иначе.

— Принимаю, — согласился Ефим и выпил вино.

ГЛАВА 11

Страшный шел на меня со своей скотской улыбкой и здоровущим ножом. Я стрелял из «беретты», видел, как пули пробивали его рубашку, толкая назад. А ему хоть бы хны!

Я проснулся в тот момент, когда ужас достиг апогея.

Вот уж действительно, старик Эйнштейн прав! Проснулся в тюрьме. В вонючей камере. На жесткой шконке. А по лицу — я чувствовал это — растеклась идиотская счастливая улыбка. Слава богу, сокамерники не видели. А то бы подумали — спятил, сиделец.

Но старик Эйнштейн был прав по-крупному. Справив свои утренние дела на камерных удобствах и ощутив не головным, а, наверное, костным мозгом толщину стен, я потерял большую часть первоначального оптимизма.

Ну да ладно. Бог не выдаст, курица не съест.

Соседи мои оказались людьми спокойными. Никто и не думал отнимать у меня пайку или делать из меня женщину. Владимир Павлович, средней руки чиновник. Наверное, взяточник. На воле такие вызывают у меня отвращение. Здесь же он показался мне вполне милым человеком.

Инженер Николай убил свою жену. И похоже, не раскаивался. Опять-таки, я ему не судья. Я свою бы точно не убил. После того, как столько за ней пробегал.

Даже случайное воспоминание о Ленке вызвало теплую волну в душе. И — конкретное желание. От второго пора отвыкать. Кто знает, когда мы теперь свидимся?

Третий сосед — Витя. Молодой парень. Ему инкриминируют квартирную кражу. И, как он говорит, пытаются навесить на него все нераскрытые преступления.

Но в основном он не говорит, а молча лежит лицом к стене. (Саша сильно бы удивился, узнав, что именно Витя по приказу «кума»-оперативника внимательно вслушивается в каждое произнесенное им слово…)

Первый день моего заключения обещал быть спокойным. У ребят имелись домино и шахматы. Так что, если бы не запах и печальные, а главное, длительные перспективы, я бы только приветствовал такой перерыв. Чего-то в последнее время уработался.

Честно говоря, Ефим все меньше уделяет внимания работе, и все больше — своим увлечениям. Ничего не скажу, серьезные заказы по-прежнему идут через него. И, посидев часок за компьютером, он может на креативе* принести денег больше, чем наша типография за неделю. Но все зависит от его царственного желания. Не захочет — будет заниматься какой-нибудь ерундой. Раскручивать никому не нужного гениального художника, который к тому же забудет заплатить. Или писать стихи, которые нужны в этом мире десятку человек (среди них, к сожалению, моя Ленка). Или, что меня окончательно убило, — изучать японский язык. Он положил на это дело месяц! Месяц!!! Чтоб потом так же внезапно бросить это занятие.