Падди Кларк в школе и дома - Родди Дойл

Все зааплодировали. Дядя вручил Синдбаду два шиллинга, и мы засобирались.

Умирая, индейцы — краснокожие индейцы, а не индийские, — отправлялись в край счастливой охоты. Убитые викинги входили в чертоги Валгаллы. Мы попадаем в рай — или в ад. В ад — если совершили смертный грех. Даже если идёшь к исповеди, и тут тебя — бац! — грузовик переехал, и в ад. А прежде чем пустить в рай, мурыжат в чистилище какое-то время, ну, скажем, пару миллионов лет, — очищают душу от грехов. Чистилище похоже на ад, но не навечно.

— В чистилище, мальчики, имеется запасный выход.

За каждый простительный грех — миллион лет чистилища, а то и больше, в зависимости от греха. Если уже грешил так раньше и обещал больше не грешить, срок увеличивался. Лгать родителям, браниться, поминать имя Господне всуе — миллион лет чистилища.

— Господи Иисусе.

— Миллион.

— Господи Иисусе.

— Два миллиона.

— Господи Иисусе.

— Три миллиона.

— Господи Иисусе.

А вот воровать в магазинах — больше грех. Журналы воровать грешнее, чем конфеты. Четыре миллиона лет за «Футбол», два миллиона за еженедельник «Лучшие голы». Но если прямо перед смертью хорошенько исповедуешься, чистилище вовсе отменяется: полетишь прямиком в рай.

— Даже если кучу народу поубивал?

— Ну да.

Нечестно.

— Э, для всех правила одни.

Рай считался замечательным местом, но о нём знаний было маловато. Там много обителей.

— Каждому по обители?

— Верно!

— И что, обязательно надо жить одному?

Отец Молони мялся с ответом.

— А маманя имеет право жить в моей обители?

— Мама — имеет право.

Отец Молони каждую первую среду месяца приходил к нам в класс поболтать. Нам он нравился, неплохой был священник. Он жутко хромал, а брат его играл в оркестре.

— И куда тогда денется её обитель?

Отец Молони воздел руки горе, но ухмылялся, непонятно почему.

— В раю, дети, — проговорил он и помолчав, продолжил, — в раю можно обитать где угодно и с кем угодно.

Тут забеспокоился Джеймс О'Киф.

— Отец, а вдруг маманя со мной заселяться не захочет?

Отец Молони зашёлся от хохота, но какого-то несмешного, ненастоящего.

— Тогда ты у неё поселишься, чего проще.

— Нет, если она совсем от меня откажется?

— В раю мамы от детей не отказываются, — заверил отец Молони.

— Ещё как отказываются, — пробурчал Джеймс О'Киф, — если дети — лодыри.

— Ага, ты сам ответил на свой вопрос. В раю не бывает лодырей.

На небесах всегда ясная погода, кругом зелёная трава, и не бывает ночи — сплошной день. Вот, собственно и всё, что я знал о небесах. Ещё там обитал мой дедушка Кларк.

— А ты уверена? — спросил я маму.

— Уверена, — ответила она.

— На сто процентов?

— На сто процентов.

— А вдруг он ещё в чистилище?

— Ни в каком не в чистилище. Он хорошо исповедался, ему в чистилище не нужно.

— Везуха деду?

— Везуха…

Я радовался за деда.

Сестра, которая умерла, тоже наверняка была в раю, Анджела. Она умерла до того, как вышла из маманиного живота, но маманя утверждала, что её успели крестить; в противном случае Анджела поселилась бы в лимбе.

— А точно сначала вода на неё капнула, а потом она умерла? — допытывался я у мамы.

— Точно.

— На сто процентов?

— На сто процентов.

Я задумался, как сестрёнка там одна — часу не прожила, ничего ещё не соображает.

— Дедушка Кларк за ней присматривает, — объяснила маманя.

— Пока ты не прилетишь??

— Да, сынок…

Лимб — это для некрещёных деток и домашних животных. Там красотища, как в раю, только нет присутствия Божия. А вот Иисус заходит иногда, и Богородица навещает. Ну там, должно быть, и кавардак: кошки, псы, младенцы, морские свинки, рыбки аквариумные. Дикие животные никуда не попадают: просто сгнивают и смешиваются с землёй, удобряют. У них нет душ, а у домашних животных есть. Поэтому в раю не бывает зверей, разве что кони, зебры и обезьянки.

Я опять пел. Папаня учил меня новой песне.

— Я спустился к ручью,

Стал на рыбок весёлых смотреть…

Противная какая песня.

— Я спустился к ручью,

А в ручье караулила сме-е-ерть — мой Бог…

У меня не получалось правильно спеть это «смерть»; надо было взлететь голосом, а я не взлетал, а Хэнк Уильямс на пластинке — взлетал.

Следующий куплет мне нравился.

— Взял я, прыгнул в ручей,

И тотчас же ручей пересох…

— Недурно, — похвалил папаня.

Был воскресный день. Папаня скучал. А когда он скучал, то всегда учил меня новым песенкам. Первым делом мы разучили про Брайана О'Линна. Пластинки такой не было, а слова нашлись в книжке «Ирландские уличные баллады». Папаня дирижировал одним пальцем, и мы распевали на два голоса:

— Ночевал наш Брайан с тёщей,

Но была перина тощей.

«Лучше бы я лёг один…

К сте-сте-стенке ляг!» — молвил Брайн О'Линн.

Ну и всё в таком роде, легко и весело. Я пел Брайана О'Линна в школе, но мисс Уоткинс остановила меня, когда Брайан наш пошёл к подружке. Думала, дальше пойдёт какая-нибудь похабщина. Я сказал, ничего подобного, но мисс Уоткинс не поверила.

Последний куплет я исполнил во дворе, в одиннадцать часов, когда у нас была перемена.

— Там не похабно, — честно предупредил я.

— Пой, пой, не суть.

— Ну ладно.

Брайан О'Линн с женой и тестем…

Все загоготали.

— Говорю, не похабно!

— Молчи и пой.

— По мосту шагали вместе,

Мост сломался на двое половин.

«Не пешком, так вплавь», — молвил Брайн О'Линн.

— Ну, куплет тупее некуда, — сказал Кевин.

— А я предупреждал.

Я совсем не считал этот куплет тупым.

Тут явился не запылился Хенно и разогнал нас, решив, что намечается драка. Меня он сгрёб за шиворот, заорал, что я зачинщик, что он давно за мною наблюдает, а потом отпустил. Он ещё не был нашим учителем, взял наш класс год спустя, так что совсем меня не знал.

— Следи за собой, сына, — велел он.

— Ты у-хуу-шла-хаа рано у-ху-ху-тром…

Не получалось у меня, не получалось. Я понять не мог, как это Хэнк Уильямс так выворачивает голосом.

Папаня меня двинул.

В плечо. Я пялился на него, думая, как объяснить, что не годится мне эта песня, чересчур трудная. Смешно: я понял, что папаня мне врежет, за несколько секунд до удара — у него переменилось лицо. После он вроде бы раздумал, сдержал себя, но тут я сначала услышал удар, а потом ощутил боль, словно папаня забыл сказать кулаку: «Не бей, кулак, моего сына».

Папаня не убрал иголку с грампластинки.

— Ты сказала: «Мужик, не страшись, на меня положись!»

На тебя положась, положил я, дурак, свою жизнь…

Я потёр плечо через свитер, рубашку и майку: не болело, но как будто росло и обратно сжималось, чем-то переполнялось и сжималось.

Я и не заплакал.

— Валяй пой, — сказал папаня.

Тут он убрал иголку, и мы начали сначала.

— Я спустился к ручью,

Стал на рыбок весёлых смотреть…

Папаня положил мне руку на другое плечо. Хотелось сбросить её, но я терпел, а там уж и успокоился.

Проигрыватель — это такая красная коробка, которую папаня принёс с работы. И шесть пластинок можно положить на полочку над проигрывателем. У нас было только три пластинки: Черные и белые менестрели, Южный Пасифик и Хэнк этот Уильямс, король кантри-музыки. А когда проигрыватель только принесли, была всего одна пластинка Южный Пасифик. И весь вечер в пятницу отец слушал да слушал свой Пасифик, и все выходные слушал. Хотел меня выучить блюзу «Выполощу мысль о парне из своих волос», но тут уж мама вступилась: заявила, что если я спою в школе или на улице этот кошмар, то придётся продавать дом и переезжать со стыдухи куда-нибудь подальше.

У проигрывателя было три скорости: 33 оборота, 45 и 78. 33-оборотные — это долгоиграющие, у нас все три такие. Кевин спёр из дому братову пластинку «Манкиз» «Я верю», так это была сорокапятка. Правда, папаня запретил нам её ставить. Сказал, она, мол, поцарапана, а сам даже и не глянул. Проигрыватель был папанин личный, поэтому стоял в одной комнате с телевизором. Когда папаня слушал пластинки, телевизор не включали. Однажды папаня поставил «Черно-белых менестрелей», когда их же показывали по телевизору, а звук в телевизоре убрал. Получилось не очень удачно. Рот певца, чёрного дядьки, исполняющего серьёзную песню, открывался и закрывался, когда пластинка уже кончилась и игла вот-вот поднималась, да так и не поднялась. Чуть не поцарапала бороздки. Папаня её поднял сам.

— Ты с проигрывателем баловался? — обратился папаня ко мне.

— Не я.

— Ты, что ль?

— Нет, папа, — ответил Синдбад.

— Кто-то же баловался.

— Да не трогали они его, сдался им твой проигрыватель, — сказала мама.

Я ждал: вот-вот что-то случится, вот-вот он ей ответит, и лицо моё наливалось краской.