Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

Брызгалов, так и не поняв, что от него требуют, провел тем же бессознательным взглядом по Букрееву, по Цибину и заснул.

— Тут девушки, товарищ капитан, — сказал Цибин, когда они остановились перед закрытой дверью.

Букреев повернулся и своей молодцеватой походкой кавалериста молча вышел на улицу.

— Вы можете идти отдыхать, — сказал он Цибину.

Цибин ушел. Букреев, ожидая, пока шофер и Манжула заведут остывший мотор «газика», смотрел, как дрожит искристый свет прожектора над острыми верхушками деревьев на той стороне, в Солнцедаре. Сюда с аэродрома тяжелых бомбардировщиков, работавших всю ночь, доходили неумолчные шумы. Море плескалось о камни, где-то далеко подвывал шакал, и слышался однообразный шум автоколонн, идущих через Михайловский перевал и Геленджик к Тамани, где собирались силы наступления.

— Куда сейчас, товарищ капитан? — спросил Манжула.

Мотор работал на малых оборотах. Водитель пробовал передачи, рычали шестерни сцеплений.

— Домой, Манжула, — сказал Букреев.

…Цибин постоял у окна, наблюдая, как светлый ус автомобильных фар последний раз скользнул по черепичной крыше невысокого домика и погас.

— Беспокойный командир, — сказал незаметно подошедший дядя Петро. — Что бы спать…

— Каждому свои заботы, — ответил Цибин и пошел через казарму первой роты к девушкам, которые были устроены в отдельной комнате. У них не было нар, а стояли койки с одеялами и подушками. На окнах висели занавески, сшитые из марли. Здесь, так же как и везде в казармах, стояла пирамида с оружием. Девушки спали, за исключением Тани и Нади Котляровой, сестры-хирургички, некрасивой плотной девушки с мужскими плечами и прямыми, коротко остриженными волосами.

— Не спите еще? — сказал Цибин.

— Не спим, — ответила Надя.

— Командир батальона обход делал. Хотел к вам зайти — не зашел.

— Напрасно, — сказала Таня.

Цибин пристально посмотрел на нее и, ничего не сказав, обратился к Наде:

— Письмо читаешь?

— Письмо, товарищ старший лейтенант.

— Плакала, что ль?

— Может быть. — Надя натянула одеяло до подбородка.

— Меньше к сердцу принимай, что из дому пишут. Помню, стояли мы на Шапсугском перевале… Вы, кажется, там тоже были, Таня?

— Была.

— Так вот… Стоим насмерть, позади море, флоту быть или не быть, досада такая, что, кажется, грыз бы кулаки, а тут письмо от жены… Долго кружило оно, пока получил его на Шапсугском перевале. И в том письме только про одно — телка сдохла. Не знал я той телки, без меня купили, без меня сдохла, и целое письмо про телку… Слезы и тому подобное. А тут за флот душа болит… Что она понимала там, в Сибири, жена моя…

— Ее винить тоже нельзя, — сказала Надя, — у нее — свое, у вас — свое.

— Может, и так, — согласился Цибин и, постояв еще с минуту, ушел медленными и тяжелыми шагами.

Надя заплакала, утирая слезы пододеяльником. Таня, перегнувшись со своей кровати, утешала ее. Надя плакала над письмом брата, вернувшегося из госпиталя без ноги, и слова утешения были для нее, как часто бывает в таких случаях, какие-то пустые.

— Хорошо хоть жив, Надюша.

— Без ноги, — всхлипывала Надя. — Девятнадцать ему всего. Всего девятнадцать…

Таня пересела к ней на кровать, накрылась одеялом и, прислонившись к Наде, поглаживала ее волосы.

— Горе везде, Надя. Война принесла много горя.

— Я знаю, знаю… Иди, Таня. Ты замерзла. Обулась бы. На мои… Простудишься… — Надя повернулась к ней. — У тебя ведь тоже горе, Таня?

— Да…

— Прямо не верится. Такая красивая, образованная и…

— Что?

— Счастливая с виду…

— Счастливая? Почему ты так решила, Надя?

— У тебя хороший жених.

— Ты разве знаешь его?

— Знаю.

— Кто же?

— Капитан-лейтенант Курасов.

— Кто тебе сказал?

— Все знают. Гарнизон невелик.

— Вот оно что! — Таня задумалась. — Да, он хороший, Надя.

— И все же горе и у тебя… Я не спрашиваю, не надо. Зачем? А то опять разревусь… Где бы достать брату хороший протез? С протезом было бы совсем незаметно.

Надя тяжело вздохнула, отвернулась и притихла.

…Батраков сидел за столиком в комнатке небольшого дома, где он жил вместе с начальником особого отдела и помощником командира батальона по хозяйственной части, и писал письмо жене.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он нежно любил свою семью, отделенную сейчас от него тысячами километров. Жена и трое детей ушли из Ленинграда под бомбежками и с трудом добрались до Кировской области, где и задержались. Там умер их младший ребенок. Письмо о смерти сына Батраков получил в госпитале в Сочи, где лечился после того, как был тяжело контужен в Севастополе и почти потерял слух.

Мало кто знал, что комиссар, холодно опускающий в карман письма жены, оставшись один, торопливо рвал конверт и десятки раз перечитывал каждую строку, как бы впитывая в себя то, что писали ему жена и старшая дочь, которую он представлял себе только такой, какой видел в последний раз, — с тонкими косичками, в коротком сереньком платьице и с нотной папкой с черными завязками.

Батраков писал, то улыбаясь, в веселых тонах расписывая свое житье-бытье, то насупливаясь, когда все же приходилось кое о чем говорить серьезно и советовать, как поступить, если…

Горбань дремал в проходной комнате на топчане, надвинув на лоб бескозырку и обняв левой рукой автомат.

В полудреме он думал об оплошности Манжулы, сосватавшего комбату комнату в противоположной части города, куда без машины не так-то легко добраться. Хотя и Манжулу обвинять было несправедливо: не мог же он поступиться удобствами комбата ради того, чтобы два друга с линейного корабля «Севастополь» постоянно общались!

Горбань думал, что сухопутные военные специалисты слишком много занимаются подготовкой к такому простому делу, как сражение. Чего, казалось бы, легче — ворваться с моря с «полундрой» на берег и расшвырять неприятеля? Горбаню нужно было отличиться на суше, чтобы загладить свой малый грех и снова возвратиться на линкор. Но когда же представится возможность отличиться в бою? Не придется ли ему всю войну вот так продрыхать на топчанах, таская с собою оружие, могущее истребить не менее сотни оккупантов?

Зазвонил телефон. Медленно поднимая к уху трубку, Горбань услышал в ней голос начальника штаба, срочно требующего капитана Батракова. Тон был такой, что нужно было (хотя этого не мог видеть начальник штаба) вытянуться, произнести «есть» и сразу, ворвавшись в комнату к замполиту, отрубить ему вызов штаба.

Батраков обладал способностью понимать Горбаня с полуслова. Увидев его, он встал, с шумом отодвинул стул и направился к телефону. Разговор был чрезвычайно короток — он походил на обмен условными сигналами.

— Найти немедленно помощника по хозяйственной части, — приказал Батраков, — и в штаб.

— А вы куда, товарищ капитан? — Горбань бросился за ним.

— Исполнять! — отрезал Батраков, не оборачиваясь. — И с ним ожидать нас в штабе.

Горбань сообразил, что означает слово «нас», бросил вдогонку капитану привычное «есть» и, не проверив даже, кто подъехал за Батраковым на машине, исчез в темноте.

Глава двенадцатая

Сняв гимнастерку и сапоги и надев туфли, Букреев расхаживал по своей комнате. За тонкой перегородкой слышались голоса Манжулы и стариков хозяев. Букреев невольно прислушался к разговору за стеной.

— Разве можно так, — сокрушенно говорил старик. — Сколько он спит? Три часа в сутки?

— Что потопаешь, то и полопаешь, дедушка, — ответил ему Манжула.

— Может, чайку подогреть? — вмешался робкий голос старушки.

— Какой же чай, бабушка, раз достал я два кавуна и парного молока, — ответил Манжула.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Нельзя мешать молоко и арбуз, для желудка плохо.

— До войны нельзя было, бабушка, а зараз все можно. Зараз все смешалось.

Букреев постучал в стенку. Манжула появился в дверях:

— Я вас слушаю, товарищ капитан.

— Вы, товарищ Манжула… — Букреев подыскивал слова, — дали бы… покой хозяевам. Они же пока не числятся у нас в батальоне.