Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

Вдобавок с фронта вести неутешительные. Похоронки не миновали и Иванову семью: из троих сыновей лишь один вернулся, калекой. Да и тот осел в городе: с одной ногой в колхозе не много напашешь. Год от года все больше Иван стал прихварывать, хотя и храбрился: «Я еще ничего, еще могу». Известно: тело дрябнет, а душа молодится. Но, как ни храбрись, годы свое возьмут. Подобрали они и Ивана: он умер запрошлый год.

А Марья? С ней-то что? С тех пор, как проводила она своего Ивана в последний путь и осталась одна вековать, пришлось ей хлебнуть лиха. С детства не боялась Марья любой работы: печь ли хлебы, шить ли, косить ли, дрова ли пилить – все у нее в руках спорилось, да с шуткой, да с присказкой, с песней. Все успевала Марья, соседи лишь дивовались: «Что за пламя в ней теплится? Ни свет ни заря на ногах, вся в заботах, но дело кипит, работа ладится». Всю войну с мужиками на равных рыбачила. После Победы вручили ей медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Положила ее Марья подальше в коробочку, вместе с медалью «Мать-героиня», до праздника. Такие праздники, чтоб в медалях выходить, не часто случаются, а с тех пор как Иван погиб – и подавно не до них.

Однако соседи Марье без мужика обнищать не дали: на Севере добро долго помнят – поддержали в трудное время, кто сеном, кто конем, кто дровишек дал, кто рыбы подкинул. И за Марьей долги не пропадают. Случится ли страда какая, что непременно всем на колхозную работу являться надо, так куда малышей девать? К Марье. Она и досмотрит, и кашей накормит, и нос утрет, и все остальное. Целый детсад на дому. И все сыты, здоровы и делом заняты: кто в носу колупает, кто кошку за хвост тащит, кто исподтишка пакостит. Бабка на всех управу находит и, как водится, может и отшлепать проказника, но, глядишь, назавтра он во всю прыть снова бежит к бабке Марье в ее детсад.

В колхозном правлении смекнули, что польза от детсада большая, и порешили построить его специально, чтобы занимался там с ребятишками воспитатель, кормила повариха и присматривал фельдшер. Решили – сделали. Выстроили детсад, и осталась Марья снова не у дел и без трудодней. Не в доярки же идти. В ее-то годы лишь бы со своей скотиной да с огородом управиться. Недолго поотдыхала Марья, как случилась новая незадача: в пекарне у печи свод обвалился и хлебы стало негде печь. Положим, почти в каждой избе русская печь имеется и любая хозяйка знает, как хлеб испечь. Знать-то знает, да не каждая хорошо умеет. А если в каждом доме хозяйка поутру хлебы печь примется, кто же на колхозную работу пойдет? Правленцы решили Марью Ивановну к хлебному делу привлечь. У нее в дому печь огромная, хозяин сам ее ложил, чтоб кости греть. Марья стряпуха известная. Какие она пироги, кулебяки, расстегаи заворачивает! Пышные, воздушные, во рту тают. А какие хлебы! Когда Марья зимой их печет, хлебный дух растекается по деревне, напоминая об обеде ребятне и мешая работать на стройке плотникам. Даже лошади, учуяв хлебный запах, бодрее тянут тяжелые волокуши, прядут ушами и нетерпеливо фыркают. Дровами Марью обеспечили, муку завезли, и пекла она хлебы на всю округу, пока вызванный из Вартовска печник не одолел, с грехом и водкой пополам, растреклятую печь в пекарне и она не задымила трубой.

Ненадолго Марья осталась без дела.

Прежний председатель, Яков Иванович Перевалов, считал для дела крайне необходимым с начальством хлеб-соль водить, их причуды ублажать, лишь бы колхозу какого вреда не вышло. Не успеет появиться уполномоченный, как председатель его к себе в дом на жительство устраивает. Оно, конечно, резон в этом имеется, да только раз на раз не приходится. Иной живет, живет на председательских хлебах, а потом какую-нибудь руководящую штуку отмочит, что всем правлением не расхлебать.

В прошлом году один такой на сенокос аж из округа заявился. Первым делом провел заседание, потом воодушевил покосников речью, разок даже с бригадой на луга выехал, чтобы личным примером, значит... Даже за вилы взялся, попробовал копнить вместе с бабами, только первоначальную прыть как-то быстро потерял, тем более что налицо обнаружились явные упущения. Оказывается, о соревновании между бригадами никто толком не думал, личные обязательства не оформлены, документация запущена. Нет соответствующего освещения... Пригласил к себе бригадира Пашку Нулевого и, как тот не брыкался, повел стога перемеривать. Как и ожидал, со сводкой неувязка обнаружилась: в стогах сена больше, а в копнах меньше оказалось, чем в сводке указано. Пришлось копнение оставить и срочно в поселок возвращаться, чтобы уточненную сводку своему руководству сообщить, а заодно и председателю внушение сделать.

На следующий день представитель с покосниками уже не поехал, а засел за бумаги в пустой конторе, но скоро утомился и отправился поразвеяться и побродить по поселку. Проверяющий глаз оказался наметанным и немедленно усмотрел недостатки. Поздним вечером собрал проверяющий правленцев и в лоб им вопрос поставил:

– На каком основании, друзья любезные, правительственную директиву не исполняете?

Правленцы народ битый, пуганый, войною пытанный, однако от такой постановки вопроса враз оторопели: забормотали, закряхтели, зачесали затылки. А начальник и слова сказать не дает, знай свое гнет:

– Как же это так получается, что все покосы поблизости от поселка отданы вами на откуп частнику? Злоупотребляете, граждане! Земля вокруг чья? Колхозная. Значит, и сено на ней колхозное, и разбазаривать его мы вам не позволим. Это ж додуматься надо: частник сено себе ставит под боком у колхоза, рядом с домом, а для колхоза косят и за Негой, и даже за Обью. Теперь нам понятно, почему ваш колхоз отстает по заготовкам кормов, в то время как у частника все сено уже в стогах. С частнособственнической психологией мы ни в коммунизм не войдем, ни Америку не обгоним. Дело следует поправлять, и поправлять следующим образом: завтра же обмерить и забирковать все сено индивидуального сектора, оприходовать и доложить по инстанции об исправлении