Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

А на всем обозримом на десятки километров над Обью пространстве тянутся на север косяки водоплавающих, стремясь к местам привычных гнездовий. Над самым поселком проходит курлыкающий журавлиный клин. Мальчишки бросают пускать кораблики, машут ему руками и кричат вдогонку: «Задний – переднего перегоняй! Задний – переднего перегоняй!» И, словно услышав их крики, головная в строю птица меняется с последней местами. Задний – переднего перегоняй! Клин давно уже скрылся в поднебесье, а мальчишки все бегут за ним, увлеченные волшебной силой своего заклинания: задний – переднего перегоняй! Хорошо, если этот девиз останется в их чистых душах на всю жизнь...

Деревянная вышка чуть раскачивается на ветру и поскрипывает бревнами, как мачта огромного парохода, дощатый настил смотровой площадки подрагивает перилами и колеблется совсем как капитанский мостик – предел самых смелых мечтаний поселковых ребятишек. (Будем откровенны: не только их, но и многих взрослых тоже.)

Пароход! ПАРОХОД! Чтобы понять, сколько музыки и радости и надежды кроется в этом привычном и ныне слегка забытом слове, и даже не слове – понятии, несущем в себе целый мир, надо самому прожить в оторванном от всех благ цивилизации таежном поселке эти долгие зимние месяцы, без клуба, радио и электричества и с газетами недельной свежести, которые, как и столетия назад, доставляются почтовыми ямщицкими тройками «по веревочке» от деревни к деревне, от стана к стану. Но и эта единственная «веревочка», связывающая поселок с Большой Землей, прерывается подчас на недели буранами, а то и на месяц с лишком весенней распутицей, когда апрельское солнце съедает зимник и лед становится ноздреватым и ненадежным.

Зимой редкое событие нарушит размеренную и однообразную жизнь в поселке, разве что Шура Ламбина разродится очередной двойней или замерзнет, заблудившись в пургу, собравшийся не по времени за сеном на дальние сора чей-нибудь мужичонка. Неделю-другую посудачат об этом в поселке, а потом снова все привычно, обыденно и скучно.

Но вот обнажаются от снега береговые кручи, и зимнее оцепенение проходит: глухари токуют чуть ли не в огородах, в лужах за засольным пунктом начинают барахтаться и насвистывать чирки, а ошалевшие от любви глупые серые утки шлепаются в забереги на Неге, порой под самые окна, и босоногий хозяин второпях стреляет по табуну прямо с крыльца...

Стайки оттаявших мальчишек играют в типично северную игру: носы. Срезанные с убитых уток носы подсушивают на печке и нанизывают на суровую нитку. Двое играющих цепляют крючочками, которыми кончаются утиные носы, один за другой и тянут в разные стороны, пока крючочек на конце более слабого носа не отломится. Поврежденный нос забирает победитель и, нанизав его на свою связку, гордо водружает всю гирлянду на собственную шею.

Солнце пригревает все сильнее, лед на реке становится совсем хрупким, игловатым, темная вода поднимает его на своей груди, давит снизу, спеша освободиться. И вот одной из ночей над рекой раздается невнятный шелест, временами переходящий в шум.

Прибрежные жители, проснувшись среди ночи, раздвигают ситцевые занавески и, вглядываясь в еще темное стекло, задаются одним и тем же вопросом: «Сдвинулся?» – «Кажись, пошел». И, в нетерпении сунув босые ноги в сапоги и накинув на плечи что попало, спешат удостовериться, что лед наконец тронулся. Пошел!

С этого момента поселок живет ожиданием. У старых и малых в голове одна неотвязная думка: когда? Когда же появится первый пароход, с которого начнет отсчет регулярное пароходное расписание, и появятся, наконец, долгожданная почта, свежие вести, а может, и свежие люди – чьи-нибудь гости или, на худой конец, начальство. Но все равно новому человеку в любом доме рады: свои-то за зиму до тошноты примелькались. Вот уже и озера вскрылись, и последние снега в ложбинах сошли, а парохода все нет, и напряжение ожидания достигает апогея. Никаких сведений о пароходе нет и взяться им неоткуда, но по каким-то неуловимым признакам, по погоде ли, по опыту ли прошлых навигаций, все вдруг единодушно приходят к согласию: на днях будет...

И вот уже по поселку расходится слух, что старый Карым у магазина сказывал: «Должон завтра быть». Ценность Карымовых сведений не то чтобы сомнительна, но гораздо хуже: старик известный выдумщик и этим знаменит не только в поселке. Но, право же, так хочется в этот раз ему верить, что пущенный слух вполне сходит за правду. Однако я, дорогие мои читатели, не берусь утверждать с достоверностью, пущен ли слух именно Карымом, а не одним из жалких подражателей, только прикрывшихся популярным именем.

Подобное и на страницах большой прессы порой случается. Столичные фантазеры бывает, такого навымышляют, напридумывают, что деревенскому и не приснится. И ведь не только печатают, но и верят! Я уж не говорю о бермудском треугольнике, прямо-таки пожирающем самолеты и корабли, или всевозможных пришельцах и неопознанных летающих объектах, или престижно-импортном домовом-палтергайсте в московских квартирах – все эти басни сходят за чистую монету. Но вот прочитал я недавно в очень солидной газете о щуке, проглотившей среднего размера собаку, и тоже чуть было не поверил, а скажи такое Карым, его бы подняли на смех. Информации из центра у нас принято больше верить, чем доморощенным предсказателям.

Однако, тем не менее, утешительная новость мгновенно разлетелась по домам, и у жителей, особенно молодых, началось что-то вроде нервного зуда.

Из подростков половчее назначили дежурство на вышке, на макушке которой вместо бубна заранее укрепили старинный медный таз, доставленный с заброшенного хантыйского кладбища.

Молодые бабенки и девчата заранее пересмотрели и приготовили наряды, чтобы по первому сигналу переодеться и появиться на пристани одетыми «не хуже людей».

Мужики, тоже прихорошившись и выбрав работу почище, а то и вовсе бездельничая по случаю долгожданного события, собрались кучками, покуривают и с надеждой поглядывают в сторону дежурного на вышке: «Как там, не видать?»

Дежурный, Толя Белов, паренек лет пятнадцати, во все глаза