Рэкет по-московски - Василий Веденеев

— Получатели — это люди, получающие причитающееся, — ухмыльнулся Могильщик. — Не отдает бабки человек, так они их выбивают, а получателю идет процентик за труды. Наш Виктор Степанович всегда называет это дело работой для мужчин.

— Но мы же ничего не выбивали. За что деньги?

— А за страх! — захихикал хозяин. — Видел Леву? Он с генералом в преферанс играет, нужных людей подкармливает. За это они его спасают от внезапных ревизий, от проверок БХСС, а от нас его спасти некому. Даже прикормленный генерал не может приказать получателям Виктора не ломать Леве ноги за отказ платить дань.

— Какую дань?

— Обыкновенную, — отмахнулся Жорка, — с наворованного. Думаешь, с него долги брали? Нет, Лева за дань торговался, выкраивал, сколько платить отступного: червонец за день или больше. Для него, конечно, лучше меньше.

— Сколько же он ворует? — ужаснулся Юрка.

— Сам считай, если интересно, — Жорка снова отхлебнул из бутылки, проливая вино на грудь. — За эту дань его оградят от прижима получателей, работающих на другого хозяина, когда те вздумают качнуть Леве права. Дадут отбойщиков, и те проучат чужаков. Вот Лева и платит всем за собственный спокой: и представителям власти, и нам. Понял?

— Начинаю, — помрачнел Фомин. — Ноги на самом деле ломали? А почему не заявят они в милицию?

— В какую милицию? — подавившись от смеха вином, Могильщик долго кашлял. Откашлявшись, с пьяным изумлением уставился на гостя, словно тот прибыл с другой планеты.

— Э-э-эх, Юрик! Кто же берет за пищик торгаша или цеховика с тугой мошной, не имея нужных сведений? Все роли распределены: одни люди собирают данные, другие предлагают платить, а если клиент не соглашается, в дело вступают получатели и врубают счетчик. Тогда набегает некоторая сумма штрафа за долгое раздумье. А технология работы проста — какой толк сжечь машину Левы? Она застрахована, Лева наворует еще и купит новую. И дачу отстроит, и шикарную квартиру. Тут ищут слабое место, нащупывают, чего или за кого он боится. Если Левик не хочет видеть единственного отпрыска калекой, то заплатит, а если ему наплевать на сынка, то можно и за самого приняться. Сначала поучить кулаками, потом ноги переломать, а если не действует… покойничкам деньги совсем не нужны. Потому и платят, платят…

— Бред! — Фомин встал и нервно заходил по комнате. Услышанное ломало представление, сложившееся у него о Викторе Степановиче, Леве, посещении дачи, собственной жизни в последнее время, наконец! Если в речах Могильщика хотя бы десятая доля правды, то кем же тогда стал он сам, Юрка Фомин? Превратился в шантажиста-вымогателя, рэкетира?

— Врешь ты все! — остановившись напротив Жорки, сказал Фомин и повторил, глядя ему в глаза: — Врешь!

— Я? — брови Могильщика поползли вверх, лицо приняло плаксивое выражение, как у незаслуженно обиженного ребенка. — Сопляк ты, Юра, хоть и вымахал под потолок! Сопляк-идеалист! Наш Виктор Степанович тоже не голова, а руки. Голова так запрятана — не только милиция, черти не сыщут. Во! Никто его никогда не видел, все только слышали по телефону. Не зря его Оракулом кличут. Но Жора тоже не лопух, накопал кое-что про всех про них. Жора своего попросит: пусть прилично отстегнут за молчание и дадут пожить красиво, а не то…

— Не то что? — с кривой усмешкой спросил Юрка. Ему было муторно. Похоже, Жорка выбалтывает действительно давно наболевшее, заставляющее глушить спиртное, чтобы забыться. Неужели и его ждет такая же участь?

— Не твое дело, — отрезал Жорка. — Мои счеты, а ты лучше не суйся: сомнут и раздавят, даже мокрого места не останется. Понял? Мы — получатели, простые исполнители чужой воли, и за это имеем кусок хлеба с маслом. Завтра нам прикажут Леве ноги выдернуть, пойдем выдергивать, не спросив, за что, а если спросим, нам выдернут. А я не хочу на костылях скакать. Иди домой, выпей, закуси, переспи с какой-нибудь телкой. Образуется… привыкнешь помалу.

Фомин упал в кресло, обхватив голову руками. Было такое ощущение, словно у ног неожиданно разверзлась бездна. Юрка не знал статей Уголовного кодекса, но догадывался, что за дела, о которых говорит Жорка, по головке не погладят.

— Зачем ты все это сказал? — простонал он.

— Так ты сам начал, — недоуменно вылупил на него пьяные глаза Могильщик. — Сказал, что все про меня знаешь, ну я и… Да ты не переживай. Я тоже поначалу столько думал, что чуть не свихнулся. Витя просто на такие дела смотрит: «Если есть овцы с шерстью, то должны быть и стригали». Не будь только дешевкой, не трепани ему про нашу задушевную беседу. Обоим худо придется.

— Слушай, Жорка! — Фомин отнял ладони от лица. Мелькнувшая у него мысль требовала реализации, и помочь в этом мог Жорка-Могильщик. Немного поколебавшись, Юрка решился. — Слушай, меня сегодня к одному мужику посылали, бумаги носить с какими-то цифрами. Ты не мог бы узнать зачем?

— Мог, не мог… — скривился Могильщик. — Попробую. А зачем тебе? Тоже хочешь на них грязи нарыть?

— Для себя мне надо, — глухо сказал Юрка. — Кстати, Александр Михайлович тоже из этой компании?

— Не знаю, — Жорка закурил, веки у него слипались, чувствовалось, как он устал и хочет спать. — Правда, не знаю. Я с ним не ездил никуда, но с Витей, шефом нашим, он знаком. Ты с Витей поосторожней, он мягко стелет, да лежать потом долго и холодно будет.

— Чего же ты тогда рискуешь от него отступного потребовать?

— А я не ты и потребую не от него, — подводя итог нелегкому разговору, Жорка встал. — Шагай домой. И держи наши речи при себе, если хочешь башку на плечах сохранить. Про твоего мужика я постараюсь узнать, может, когда отплатишь такой же монеткой.

XXIII

Вот и поросший травой двор, Нинкины «жигули» у старого дровяного сарая. Дымок вьется над трубой, чуть тянет гарью еще не растопившейся как следует печи, а легкий ветерок от недальней речки пахнет медуницей и болотной сыростью. Поставив машину, Борис Иванович взял из багажника сумку со снедью — кто знает, догадается Нинка или нет, а так надежнее. Обтерев ноги о половик, вошел в сенцы, нашарил в полумраке дверь, ведущую в горницу.

Нинка сидела на корточках у печи, подсовывая в топку тонкие поленья. Огонь весело гудел, жадно охватывая и пожирая чуть постреливавшие от сырости дрова.

— Пгивет, — Усов поставил на стол сумку, с ревнивым чувством ожидая, как она встретит его, что скажет.

Она молча поднялась, закинула руки ему на шею, обняла, прижавшись сразу всем телом, потерлась щекой о плечо.

«У-у, кошка! — подумал Борис Иванович. — Змея! Опять затянет в омут, задурит голову. Нельзя поддаваться!»

— Ну ладно, ладно, — легонько отстраняя ее от себя, сказал он. — Разбери лучше сумочку, закусим.

Нинка мазнула его по щеке жаркими губами, начала доставать продукты, собирать на стол, болтая о разных пустяках. Усов уселся в скрипучее деревянное кресло-качалку, наблюдая за плавными, полными скрытого нетерпения движениями.

Ужинали при свечах. Борис Иванович проголодался и ел много, часто прикладываясь к стакану с вином. Нинка пила мало, ела лениво, ковыряясь вилкой в привезенных Усовым деликатесах.

Усов налил себе кофе из термоса. Отпивая мелкими глотками, исподтишка разглядывал сидевшую напротив женщину. Да, время не красит, но еще ничего, вполне, так сказать, тем более при свечах — кажутся глубже умело наложенные под глазами тени, не видно мелких морщинок, этих немых свидетелей пережитого.

Она встала, медленно начала застилать широченную низкую деревянную кровать. Когда-то это ложе очень нравилось Усову: он находил его оригинальным. Постелив постель, она снова потянулась, выгнувшись всем телом, потом начала медленно расстегивать пуговицы на кофте. Лукаво посмотрела на него и задула свечу…

— Боря, я не понимаю, что происходит… — заметив, что он не спит, Нинка прислонилась спиной к стене.

— А что происходит? — Усов повернулся на спину.

Нина Николаевна начала сбивчиво рассказывать о странном поведении мужа, его непонятном раздражении, о долгах.

— Прости, Борис, я навязываюсь тебе со своими заботами, но больше не с кем посоветоваться. Слава Богу, Николай не знает о наших отношениях.

— Знает… — тяжело вздохнул Борис Иванович.

— Ты с ума сошел! Откуда?

— Откуда, откуда, — передразнил Усов. — От верблюда! Сам мне говорил. Приезжал не так давно вечером, тоже как бы советоваться, и говорил: я все знаю, и про тебя, и про Нинку.

Ему доставляло садистское наслаждение говорить ей об этом — пусть помучается, подумает, как дальше жить, а то привыкла ехать на чужом горбу в рай!

— Чем я могу помочь? — снова поворачиваясь на бок, с сарказмом спросил он. — Заплатить за тебя долги? Не-е-ет, швырять деньги на ветер я не буду, хватит, ты и так уже хорошо меня обстригла: то путевочки, то подарочки. Конечно, я все давал добровольно, не отрицаю, но разве мало давал? Разве мало я твоему Коле помог? Кто его на должность вытянул, а? Нет, милая, вам надо самим выкручиваться.