Сброшенный корсет - Сюзан Кубелка

— Я вас очень прошу, — робко проговорила я. — Не могли бы вы начесать мне волосы на виски? Как можно больше.

— Зачем? Я тебя не понимаю.

— Так меньше видно мое лицо.

— А почему его не надо видеть?

— Просто так, — пробормотала я в отчаянии, — только один раз.

Тетушка покачала головой, так что колибри задрожал, но сделала, как я просила. Закончив, она отступила на шаг и внимательно на меня посмотрела.

— Ужасно, моя дорогая. Получается маленькая ведьма. Нет, так не годится. Ты сама не знаешь, что тебе идет. Волосы надо зачесать назад. Погоди-ка… сейчас… Ну вот, теперь ты мне нравишься.

Она подвела меня к высокому, до самого потолка зеркалу. Я мгновенно отвернулась, но тетушка энергично развернула меня, и, не успев закрыть глаза, я увидела свое отражение. Впервые за пять долгих лет. Это был шок. Из зеркала на меня смотрела абсолютно чужая девочка — нежное создание с тонкими чертами лица. Никакого носа картошкой, никаких слоновьих ушей. Рот как рот… И это я? В зеркале отражалась совсем не уродина. Могло ли это быть?

— Тебе надо носить одежду светлых тонов, — радостно заявила тетушка. — Серое и коричневое не для тебя.

Но я ее почти не слышала. В голове звенела блаженная мысль: я не уродина! Я не уродина! И нет больше причины скрывать лицо. Мне незачем стесняться своей внешности. Я такой же человек, как все. Кошмар кончился. Я разрыдалась и бросилась тетушке на шею.

— Спасибо… Спасибо… — бормотала я.

— Спасибо за что? — недоумевала Юлиана.

— За то, что я больше не уродина.

— Ты? Кто тебе сказал, что ты уродина? Наряд у тебя неудачный. Но я сразу увидела, что ты прелестная, маленькая, постой-ка… — Она достала из рукава кружевной платочек и вытерла мне слезы. — Ну, не реви! Все хорошо. Так, молодец… а теперь, марш! На выход! А то у наших гостей лопнет терпение.

Она пошла впереди, а я, ошалев от счастья, следовала за ней. Что значит «следовала»?! Я парила в облаках. Ведь я буду выступать перед публикой, и я совсем не уродина! Я могу показаться без шляпы перед Габором, перед генералом, перед всем городом! Но едва мы оказались за сценой, меня с новой силой охватила сценическая лихорадка.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — Прошептала Юлиана и оставила меня одну.

Через щелочку в занавесе я всмотрелась в переполненный зал, в это безбрежное море любопытных глаз.

«Нет, — подумала я в испуге, — не могу…» Но уже в следующую секунду стояла перед занавесом. Поджилки мои тряслись, я была одна-одинешенька. И вдруг аплодисменты. Я глубоко присела в реверансе. И снова мой взгляд упал на генерала. Он насмешливо ухмылялся. Но что я вижу? Кто это сидит возле него? Раньше это место пустовало. Теперь я обнаружила знакомое лицо. Живые темные глаза, густые ухоженные убеленные сединой волосы. Не может быть! Рядом с генералом сидел обаятельный граф Шандор из Хинтербрюля. Мой покровитель! Тот, что подарил мне золотой. Как он здесь оказался?

Под одобрительные возгласы и несмолкающие аплодисменты я уселась за рояль. В зале наступила напряженная тишина. Сердце у меня колотилось, словно хотело выскочить из груди. Руки налились свинцовой тяжестью. Уголком глаза я видела генерала. Он перешептывался с графом. Нет. Нет, нет! Что он там наплел про меня? Ну, хватит! Я ему покажу, на что я способна! И я уже не уродина.

— Давай, — прошептала Олимпия Шёнбек, — начинай!

Я сыграла первый такт. Рояль был для меня чужой, клавиши тугие, все было непривычным.

— Громче! Энергичнее! — Олимпия была в ужасе. — Это же не оперетта! Это прославление Австро-Венгрии. Думай о Его Высочайшем Величестве. Смелее!

Я собралась с силами, ударила по клавишам и с воодушевлением, допустив только две еле заметные помарки, исполнила увертюру.

Когда подняли занавес и первые дети ступили на сцену, я уже привыкла к роялю и разошлась. Это была замечательная опера, патриотическая пьеса с мелодиями всех земель монархии. Олимпия дирижировала левой рукой, дети пели с подъемом, а я так была сосредоточена на партитуре, что содержание оперы от меня ускользнуло. Я не имела ни малейшего понятия, кому я аккомпанирую, но что это меняло? Главное, я попадала на нужные клавиши и не сбилась.

— Славно! Славно! — одобрительно шепнула Олимпия.

Похвала. Теперь она доставляла истинное наслаждение. Генерал был забыт. Со вступлениями все было в порядке. Настрой на сцене сказочный. Я играла сложные пассажи, и восхищение в зале нарастало. Уже во втором акте аплодисменты раздавались после каждой арии. А финал так понравился публике, что пришлось повторить весь последний акт. Наконец занавес упал — я была словно в трансе, — зал разразился бурными несмолкающими овациями.

— Браво! — кричали люди, вскакивая со своих мест. — Виват, фройляйн Шёнбек! Ура-а-а! — и продолжали хлопать уже стоя.

Это был возвышенный момент. Весь зал оказался на ногах, и почтеннейшие гости, хлопая, чуть не отбили себе ладони.

Дети то и дело выходили на поклоны. Олимпию подвели к рампе. Триумф был полный.

Бургомистр вручил ей от имени отцов города золотые часы на длинной цепочке и диплом почетной гражданки города Эннса. От дядюшки Луи она получила вазу из чистого серебра, на которой было выгравировано: «Талантливейшей Олимпии Шёнбек на память. „Юная спасительница“. Эннс, 24 июня 1875 г.». Снова бешеные аплодисменты. Олимпия плакала, спускаясь со сцены.

Затем снова вышли все участники представления, раскланиваясь теперь уже по отдельности, один за другим. В заключение они медленно отступили в глубь сцены, но овации не стихали. Напротив, они усиливались, словно ждали еще кого-то. «Кого же? — думала я, потерянно сидя за роялем. — Когда же наконец Эрмина заберет меня? Как мне спуститься вниз, просто встать и идти?»

И вдруг я поняла, что все взоры направлены на меня, что весь зал, сотни улыбающихся лиц приветствуют меня, приглашая жестами встать! Я густо покраснела. Надо встать со стула? Что делают в подобных случаях? Я растерянно уставилась на свои колени.

И тут подоспел дядюшка Луи, в элегантном фраке, с горделивой улыбкой на губах. Он протянул мне руку, как взрослой, и я последовала за ним, к рампе, к самому ее краю.

— Браво! Браво! — неистовствовала публика.

— Виват, юная спасительница! — послышался голос Габора.

Я подобрала свое сиреневое шелковое платье и, утопая в бесчисленных рюшах, сделала глубокий книксен. Это был счастливейший миг. На меня пролилась любовь всего зала. С высоко поднятой головой я еще раз сделала книксен — ведь я уже не уродина — и улыбнулась в зал.

Дядюшка Луи поднял руку, и тут же стало тихо.