Грудь четвертого человека - Феликс Рахлин

– Пять минут: побриться и доложить!

Через несколько минут попадется ему Манеску – у того тоже подбородок и щеки синие. Русин кричит на него:

– Ты почему не выполнил мое приказание?

А это он принял его за меня. В другой раз все повторится – только наоборот: его Русин пошлет побриться, а мне устроит распеканцию. За невыполнение…

Мне как еврею Манеску первому (и, может быть, единственному) поведал трагедию своей первой любви. Он встречался с сокурсницей-еврейкой, но ее мать решительно разрушила их роман, запретив дочери выходить за "гоя". Та послушалась. Михаил никогда не ставил ей этого в вину, рассказывал о ней с нежностью и любовью.

Лишенный какой-либо национальной идиосинкразии, я глубоко ему сочувствовал, а мать девушки осуждал за национально-религиозный предрассудок и фанатизм.

Жениться на другой Миша не успел, да и не было у него пока что другой.

В полку служило много молдаван. Они с румынами по существу один народ, язык практически общий. Только и разницы, что румыны писали латиницей, а молдаване – кирилицей. Манеску пользовался у них непререкаемым авторитетом.

Я проникся к нему особенной симпатией после такого случая.

В одной с нами казарме был старослужащий солдат Сенька Веньжин – широкогрудый коротышка из глухого сибирского села. Не знаю почему, но среди сибиряков повышенный процент русопятов, кичащихся своей русскостью и презирающих инородцев. У Веньжина была невероятно противная мне привычка высмеивать нерусских, приставать к ним, говорить им гадости. Притом, сам он обладал внешностью скорее каряка или якута, нежели русского: узенькие глазки-щелочки, широкоскулая физиономия… И вот однажды я стал свидетелем того, как этот Сенька из-за чего-то задрался с Манеску. Меня они оба видеть не могли – я стоял в стороне за койками. Так что Манеску говорил и действовал не напоказ.

В ходе спора Веньжин не замедлил высказать свой главный

"аргумент": назвал Манеску евреем. Тот вполне мог отвергнуть такое

"обвинение", но делать этого не стал.

– Да, я еврей! – с гордостью сказал румын. – А еврей – что: не человек?

Этого было для меня достаточно, чтобы навсегда проникнуться доверием к моему товарищу.

Прошло много лет. Мы с Михаилом первое время обменивались письмами. Перед тем как меня уволили в запас, он получил отпуск с выездом на родину – не в Румынию, однако, а в Закарпатье, где он успел поработать учителем, и в Черновцы, где оканчивал педучилище.

Там, в Черновцах, училась его "заочница" (партнерша по переписке, с которой он познакомился заочно, при посредстве служившего у нас в полку молдаванина). Приехав в отпуск, он на ней женился, и через год они вместе поселились в Закарпатье, где он стал заведовать школой в румынском селе.

Как часто бывает в жизни, наша переписка прервалась.

И вот – в 1990-м лечу в самолете из Будапешта в Тель-Авив.

Огромный "Боинг" заполнен евреями-репатриантами. Все возбуждены, легко идут на контакт. Разговорился с соседним пассажиром – он из

Закарпатья. Наудачу рассказываю, что служил вместе с Манеску – "он там в ваших краях директор школы"…

– Михаил Николаевич?! – обрадовался сосед. – Да ведь мы с ним друзья!

Господин Городецкий рассказывает мне о нашем общем друге: да, он женат на той же Паше, у них несколько уже взрослых детей, Манеску и теперь директорствует в школе села Глубокий Поток…

Приехав в Израиль, я Михаилу написал. Но ответа – не получил. Что ж, может, он забыл меня. Или затрудняется писать по-русски. Или еще какая-то есть причина… Как бы то ни было, желаю ему счастья.

Глава 14.Начальник ликбеза

Вся учеба в Советской Армии называлась "боевой и политической подготовкой". Ну, без боевой ни одна армия в мире не обойдется. А

Советская не могла, конечно же, и дня прожить без политики.

Политзанятия проходили еженедельно, в обязательном порядке. Но ПУР

(так многие по старой привычке называли Главное политуправление

Советской Армии) не успевал за стремительным бегом жизни. Уже появились в рядовом составе лица с высшим, вроде моего, образованием, а "политика" все еще преподавалась по выпущенной ПУРом тоненькой брошюрке "Как жили и боролись трудящиеся нашей страны до

Великого Октября". Содержание этого пособия было рассчитано на еле грамотных и, в основном, деревенских парней с образованием не выше четырех классов.

…Идет политзанятие. Ведет его один из полковых лейтенантов, как видно, и сам не слишком разбирающийся в материале, но пыжащийся от доверенной ему роли наставника.

– Почему случилась Великая Октябрьская социалистическая революция? – вопрошает он строгим тоном. А черт его знает, почему и зачем она случилась… Во всяком случае, никто не рвется ответить.

Подождав, лейтенант выкликает:

– Рядовой Прокофьев!

Встает телефонист Прокофьев – скромный, молчаливый татарин из

Кузбасса – молодой шахтер-проходчик. Молчалив он, главным образом, потому, что почти не умеет говорить по-русски. Может быть, в Кузбасс явился из приволжской глубинки. В семье по-русски не говорили, а на шахте научиться еще не успел.

– Вы вопрос поняли? – догадывается спросить преподаватель.

Предвкушая развлечение, за спиной Прокофьева трясутся от смеха три сибиряка: Панов, Здобнов и Курбаков – товарищи телефониста

Прокофьева по взводу связи.

– Так тошно! – отвечает Прокофьев. Первое основание для взрыва хохота у него за спиной.

– Отвечайте! – требует лейтенант. И татарин, как видно, переводя в уме с родного языка, начинает продираться сквозь заросли русских склонений, спряжений, глагольных форм, с невероятным трудом подбирая слова:

– Ранше… многа работал… рабочий, крестян… Кушал мала-мала, работал многа-многа… на помещика рука…

Позади отвечающего – трясучка безмолвного хохота. Углами губ улыбается, не в силах удержаться, и сам педагог-лейтенант. Но многие из солдат полностью отключились от происходящего, так как не понимают, что, собственно, происходит. Ведь среди пополнения, прибывшего из Прибалтики, Молдавии, глухих районов Галиции и

Закарпатья, есть такие, кто понимает по-русски еще хуже Прокофьева!

Например, таких немало среди литовцев. Вот толстый, как откормленный поросенок, розовощекий и улыбчивый Нойекайтис, похожий на "фрица" с карикатуры военных лет. В первый же вечер в уборной, где он присел для известного дела, с него кто-то в полной темноте сдернул новенькую форменную зимнюю шапку, напялив взамен на его круглую голову старую пилотку. Шапки в армии выдают две за всю трехлетнюю службу. Если в начале третьего года полученную только что новенькую не припрячешь, то за зиму она так выносится, что домой приедешь в уже потрепанной. Поэтому старослужащие исхитрялись раздобыть себе на отъезд совсем новую, предлагая ребятам из пополнения поменяться. Но мало кто на это соглашался, и оставалось – грабить. А где? Удобнее всего – в сортире. "Фазан" присел над очком, освещения, как правило, в этом учреждении нет, а если есть – лампочку разобьют специально. Новичок чувствует, что кто-то с него шапку на мгновение снял, потом опять нахлобучил. Но он не знает, что этот "головной убор" уже другой – выцветший, обтерханный, скомкавшийся, потерявший форму и вид… Но даже такой не достался бедняге Нойекайтису. Он натягивал пилотку на уши и так и ходил в этом дурацком колпаке среди лютой, ветреной приморской зимы…

Что-либо ему объяснить, приказать возможно было только через переводчика.

Не понимая ничего на любых занятиях, а уж особенно на политических, такие вот "слушатели" мирно хлопали ушами. А нередко задремывали. Среди безъязыких были: мой сослуживец по взводу молдаванин Филипп Кирияк, этнический немец Цапенцавер,. два русина из горного закарпатского села… Немец прекрасно говорил на каком-то диалекте славянского, но какого именно славянского – так и осталось мне непонятным…

Считается, что большинство жителей Закарпатской области – украинцы. Спорить не буду, но уж очень их говор своеобразен. Мне одна случайная знакомая, работавшая там по институтскому распределению, рассказала:

– Приехала ко мне мама с Полтащины, из села. Вышла во двор посидеть – по двору гуси ходят. А хозяйка ей и говорит:

– Утки?

Мать ей возражает:

– Та ни, це гуси!

Хозяйка – свое:

– Утки?!

Мать заспорила:

– Гуси!!!

Так они друг на друга покричали: "Утки – гуси, утки – гуси", и лишь потом дело выяснилось. Оказывается, хозяйка хотела у приезжей спросить – "удки вона", то есть, по-нашему, "звидкы, видкиля", из каких мест…

Но это мелочь, случай. А вот что говорили прибывшие из Закарпатья

Чишко и Ружчак, понять никто не мог. Единственное, что было в их речах понятно – это мат.

Конечно, таким на политзанятиях только и оставалось, что спать.

Но и мне, с моим "верхним" – выше телеграфного столба – образованием – тоже ведь так! Правда, у меня на это была причина как бы противоположная: пройдя полный курс марксизма-ленинизма – все три его источника и столько же составных частей, – неужели я не знаю наизусть, как "жили и боролись"?! Мне на политзанятиях невыносимо скучно. А заниматься чем-то другим (например, читать книги) нельзя!