Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

первостепенное значение в моей среде. Чем скрупулезней человек соблюдает положенный внешний вид, тем надежней он защищен от соблазнов. У набожных одеяние — броня, защищающая их от неверующих. Штреймел удерживает человека на расстоянии от мест греховных и распутных и приводит в круг Торы, молитвы и богобоязненности. Внутри Меа-Шеарим каждая группа имеет свои опознавательные знаки. Одни носят кафтан из арабской ткани в золотую и черную полоску, другие, главным образом польские и галицийские хасиды, черный капот из атласа и шелка. У тех красные чулки на будний день и белые на субботу, у этих черные чулки и только. Тут завязывают воротничок шнуром, там застегивают его на обыкновенную пуговицу. У одних штаны выпущены на чулки, у других, наоборот, заправлены в чулки, а третьи вообще носят широченные белые штаны, перетянутые резинкой, а чулки заправляют под нее. Та же история со шляпами: у иерусалимцев и галицийцев фетровый котелок. Шляпа у твериан и других тоже фетровая, но с высокой тульей. Хасиды цадика из Гура[214] носят войлочные шляпы. Что касается подпоясывания синагогального одеяния, то иные ограничиваются вшитым в халат поясом, а хасиды цадика из Гура и некоторые другие перетягивают кафтан широким арабским кушаком. Различия есть даже в носовых платках. А я еще ничего не сказал об особенностях, связанных с молитвой, омовением рук, распевом, воздыханиями, стенаниями, прочисткой носа и со множеством всякого другого-прочего.

Человек узнается по особенностям его одеяния и поведения, которые служат ему как бы свидетельством принадлежности к той или иной группе или фамильным гербом. Эти вопросы волнуют сердца и занимают умы многих иерусалимцев, зачастую превращаясь в повод для ссор и препирательств, а иногда даже в причину семейных трагедий. Для человека, стремящегося к совершенству в жизни, вполне естественно с той же неистовостью стремиться к совершенству и во всем своем внешнем облике. Это еще и способ хранить обычаи, укорененные в семейных преданиях, и идти по стопам праведников. Человек, одевающийся напоказ под таких-то великих ортодоксов, тем самым провозглашает, что старается изо всех сил подражать им и в других, куда более главных вещах, как-то: молитва, кошерная пища, пасхальные правила и миросозерцание. Есть в этом элемент некоего публичного обязательства.

Отец, например, носил одежду ортодоксальных низов, принятую среди лавочников и мастеровых: халат из простой ткани и войлочную шляпу в будни и штреймел с кафтаном по субботам. Он не надевал джубу из красного, синего или черного бархата — парадный камзол, которым себя украшают поверх кафтана по субботам и праздникам. Меламед, мелкота, бедняк не станет надевать джубу, точно так же, как не напялит ее лавочник, столяр и кузнец, чтобы не выставить себя на посмешище. Носить джубу может позволить себе либо отпрыск аристократического рода, либо иешиботник, целиком принадлежащий Торе и богомолью, либо человек с положением, вроде главы иешивы или казначея землячества и иже с ними.

Мой тесть Файвиш, в отличие от отца, носит джубу и все подобающие джубе части одежды. Четверо из его сыновей и трое из зятьев пошли по его стопам и продолжают традицию джубы со всеми премудростями. Я считаюсь черной овцой не только потому, что не воспарил до высот тестя, но и потому, что пал ниже отца. Я промежуточный человек. Я нахожусь не между двумя разными кучками ортодоксов, а в промежутке между ортодоксами как таковыми и неверующими вообще. За два-три поколения до нас мне жить бы не дали, выгнали бы из любого порядочного бейт-мидраша. За одно поколение до нас на меня смотрели бы как на напасть, которую приходится терпеть. Наше поколение меня принимает с распростертыми объятиями. Разумеется, мое промежуточное положение не приносит мне большого почета, и я не вхож в избранные круги, но ведь это само собой. А с другой стороны, меня уважают за то, что я соблюдаю Закон и не ухожу в стан еретиков и распутников. Меня ценят за уменье развлечь любую компанию отличной цитатой, или метким изречением, или же отменной хасидской притчей. Еще одно мое большое достоинство: широкой рукой я делаю взносы на всякие сборы, которые проводятся в бейт-мидраше, будь то на приданое малоимущей невесте или на ремонт скамеек бейт-мидраша. Я покупаю право взойти на помост к чтению Торы и уступаю эту честь: отдаю ее молящимся, у коих больше познаний в Торе, чем денег в кошельке. На каждую третью трапезу[215] в бейт-мидраше приношу бутылку вина. И все это великодушие мне стоит меньше, чем билет в театр или шахматная партия в кафе. Когда у какого-нибудь иешиботника возникает нужда раздобыть немножко денег не под проценты, он знает, что может обратиться ко мне. До сих пор я еще гроша не потерял на всей этой благотворительности.

Моя принадлежность к лагерю ортодоксов обходится мне не слишком дорого.

(1979)

Перевел Оскар Минц. // «Ариэль», 1994, № 16, Иерусалим.

Яаков Хургин (1899-1990)

Самир

Пер. Л. Вильскер-Шумский

Самир появился на свет на пустыре, лежащем между двумя цитрусовыми садами. Пустырь своей формой напоминал треугольник, две стороны которого окаймляли кипарисы со срезанными верхушками, а основанием служила асфальтовая дорога. Летом на пустыре разрастались колючки и терновник. К концу лета они превращались в густую чащу, похожую на исполинскую паутину, которая на каждое дуновение ветра отзывалась раздраженным шелестом. В дождливую пору здесь сваливали испорченные апельсины. Кучи сгнивших фруктов издавали едкий, кислый запах и бросали на черный асфальт дороги