Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После того, как я насмотрелся выставок в музеях Тель-Авива и Иерусалима, и особенно после того, как понаблюдал со стороны за разными кружками художников и послушал там всякие разглагольствования, я нисколько не жалею, что остался в пределах старинной каллиграфии и традиционных изображений. Я всегда с хлебом, и при этом, чтобы мои изделия продавались, у меня нет надобности рядиться в перья высокого искусства, недоступного уму непосвященных. Спрос на мой товар постоянный. В Америке большинство евреев покупают своим сыновьям на бар-мицву филактерии, хотя назавтра же о них забывают. Во веем мире большинство евреев прикрепляют мезузу к входной двери. Оптовики со мной не торгуются. Они довольны, и я доволен, к обоюдному нашему удовольствию.
Но я извлек и нечто более существенное из своей одержимости буквами: во мне проснулась страсть к чтению. Тяга к форме повлекла меня к содержанию. Начав со священных книг, а затем перейдя к книгам богословским и хасидским, я добрался до светской литературы на иврите, а затем и на английском языке. Как я одолел английский без школы и университета? Занимался один год у американца, старого холостяка, который кормился в Меа-Шеарим частными уроками местным молодым людям. У себя на квартире набожный старик ходил в большой засаленной ермолке. Он не пропускал ни одной молитвы и был даже в числе слушателей ежедневных занятий по Талмуду для лавочников и ремесленников, которые вел по вечерам глава иешивы в Большой меа-шеаримской синагоге. Учиться у американца читать и писать по-английски не считалось за грех; наоборот, умение богобоязненного юноши написать по-английски адрес и его некоторая осведомленность в мирских делах были заслугой и особым преимуществом. Мой отец, который ни звука не понимал на иностранном языке, и тот одобрительно относился к моим занятиям, особенно когда я сам начал за них платить из первых заработанных мною денег. Следующий этап состоял в том, что, кладя рядом с английскими книгами их ивритские переводы, я сличал каждое предложение, одно за другим, роясь в словарях. Начал с Танаха, перешел к Шекспиру и закончил парочкой новых романов. Работа каторжная, зато теперь я свободно читаю. Правда, вести разговор по-английски мне еще ни разу не пришлось. Впрочем, иллюзий не питаю: слов не хватало бы, от акцента уши бы вяли, но меня это нисколько не волнует. Мне открыты книги и журналы, а большего мне не надо.
В Талмуде и кодексах законоучителей я не преуспел. Тут я не составил себе имени. Может, потому, что схоластика не в моем вкусе, хотя я, конечно, разбираюсь в тексте и комментариях к нему. Еще бы не разбираться, просидев над ними десять лет! Меня куда больше привлекали разбор недельной главы из Торы, мудрость цадиков, хасидские притчи. Мне и сегодня ничего не стоит в любой синагоге или бейт-мидраше собрать вокруг себя молящихся, в том числе и знатоков веры, подлинных эрудитов, которые, слушая, как я сыплю изречениями, поучениями и другими перлами наших мудрецов, смотрят мне в рот:
— Этот Ашерке (меня зовут Ашер) — просто мешок, набитый ученостью!
— Не голова, а железо…
— Не рот, а золото…
Хотя все это говорится шепотом, мой слух не упускает ни единой капли меда на душу.
Порой я ловлю себя на мысли, которая давно меня преследует: когда и каким образом я перестал быть верующим? Где тот переломный момент, когда человек, исполненный животворящей веры в Бога, перестает верить в само Его существование? Каким образом внезапно или, может, постепенно умирает в человеческом сердце великая и могучая вера? Даже вопрос об этом мне не удается поставить правильно. Как ни стараюсь, не могу ухватиться за главное. Прицелься я точно, может, и попал бы. А так заранее знаю, что все напрасно. Сколько ни роюсь в памяти, не могу вспомнить, как перешел от веры к безверию, даже приблизительно. Помню лишь одно мгновение во время свадебного обряда, под хупой. Мне восемнадцать с небольшим, на мне роскошный кафтан золотисто-голубого дамасского шелка. На голове новый штреймел[208] — подарок тестя. Вокруг ходили подружки невесты с самой невестой, обходя семь положенных кругов. Мелькали бородатые потные физиономии — был жаркий летний день, несло оплывающими свечами в руках у моих шаферов. Внезапно на меня напал столбняк, и вовсе не физический. До этого я, как любой порядочный жених, постился. Меня точили и голод, и жажда, и возбуждение от всей этой праздничной сумятицы вокруг свадебного шатра. А тут я почувствовал, что все это — не что иное, как игра, что за всем, что тут делают и говорят, кроется некая ложь и пустота. Вспыхнуло сумасшедшее желание сорвать с головы штреймел и швырнуть на пол, скинуть шикарный кафтан и бежать куда глаза глядят. Секундный спазм чувств и мыслей — но врезался он мне в память глубже всего дня свадьбы.
Временами подобное оцепенение нападает на меня и по сей день. Но в бегство я не пускаюсь, как не бежал из-под свадебного шатра. Потому что бежать некуда. Выгодней остаться, проглотив отвращение ко лжи. И тогда, в день свадьбы, тоже стоило остаться: сладким вином в свадебном бокале
