Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

приличный доход от писания текстов для мезуз и филактерий. Иешиботник живет впроголодь. Не то — переписчик священных текстов, тем более с таким бойким пером, как у меня. И заработок святой. Такое поприще может пожелать себе и своим отпрыскам каждый иешиботник в Иерусалиме. Файвиш не постеснялся сказать мне и об этом.

Однако вернемся к желанию бежать. Всякий раз я себя чувствую, как заболевший проказой, скрывающий свою болезнь. Если разоблачат мою ересь, я стану в их глазах омерзительнее прокаженного, уверен. К тому же необходимость обманывать требует от меня постоянного напряжения, которое тяготит и изматывает. Во сне я часто вижу кошмары, и не надо быть большим психоаналитиком, чтобы найти их подоплеку.

Но если говорить прозой, речь идет о жизни по расчету. Пока я обретаюсь в своей среде, продолжаю носить бороду и положенное одеяние, я могу быть уверенным в своем заработке прежде всего. Покупать тексты для филактерий и мезуз у явно неверующего не станет ни один торговец: из-под руки такого переписчика они запрещены. Другими словами, сбрить бороду, отрастить шевелюру и укоротить одежду — все равно что оказаться у разбитого корыта, лишившись средств заработать себе на жизнь. Придется начинать сначала, чтобы приобрести какую-нибудь профессию.

Но давайте допустим, что удалось каким-нибудь образом устроиться в светское учреждение писарем или счетоводом. Материально все равно проигрыш. Скажете, ради свободы стоит поступиться деньгами? А что с моим общественным положением?! Превращусь в одного из тех анонимов, убогих мелких служащих, которые бродят по улицам, серые от зависти и злые от обиды на судьбу. Растворюсь в толпе и исчезну. У себя же я человек общества. Меня знают все, и я знаю всех. Когда же я выхожу на улицу, то попадаю в мир знакомых улыбающихся лиц, которые мне симпатичны. Здесь молитва — лишь малая часть времяпрепровождения; здесь общаются, слушают последние известия, спорят и все такое прочее. Ну как отказаться от маленьких радостей и удовольствий, связанных с нашим укладом, субботним покоем, привычными с детства блюдами еврейской кухни, от особенно многочисленных у нас семейных праздников, наших напевов и танцев! Набожные люди, как малые дети, — одни игры и забавы. Самое же забавное в этих забавах, что их участники относятся к ним с суровой серьезностью и глубоким душевным трепетом. Так и хочется прыснуть со смеху, когда молящийся собирает в горсть все четыре кисточки своего талита, чтобы истово наградить их звучным поцелуем во время молитвы «Шма». Особенно забавно, когда молящийся — пузатый и грузный бородач, то есть полная противоположность заигравшемуся ребенку. Опять же это старание перестараться в соблюдении правил касательно этрога и лулава, мацы и Песаха, в сущности, всех суббот и праздников. С важным видом делают из мухи слона. Играют с упоением, и чтоб в этих играх ни шагу без самого Творца вселенной!

А я наслаждаюсь. Никакие подмостки не подарят мне столько переживаний, как тот театр, на сцене которого я обитаю круглый год! Читал Шекспира, ходил на модные спектакли, в кинематографе видел кое-что из самого знаменитого. Могу сравнить беспристрастно. Впечатление, которое я получаю на сцене моего театра, — непосредственное, само действие, пожалуй, — воистину реальное, ибо нет в нем ни капли выдумки. Наконец, моих актеров я вижу насквозь. Детки, играющие в Бога, и я досконально знаю все правила игры.

Мой тесть недавно спросил меня, что я посмотрел в театре. Раз-два в году хожу на спектакли, расхваленные критиками. Иду один. Жена ни в кино, ни в театре никогда не была. Нет у нее никакого желания «смотреть эти глупости». А я уже несколько лет бываю в театре, не скрываясь, рассказываю об этом жене и даже тестю. В театре или в кино сижу в кипе. Тесть относится к этому, как к выброшенным деньгам и времени.

— Ну-ну, чего такого умненького показывали в твоем театре?

— Так, чепуха на постном масле.

Мой ответ ему по душе. В конце концов, зять у него не дурак, падкий на бессмыслицу, и, упаси Боже, не еретик или греховодник.

— И сколько же ты отдал за билет?

— Пять лир…

Я заплатил пятнадцать.

— Ну, подумай! Пять лир можно было употребить более разумно. На доброе дело — милостыню. Да что говорить, ты и сам понимаешь. Я, конечно, не считаю это, не дай Бог, большим грехом, но здоровья это душе не прибавляет.

— И не отнимает, — пытаюсь я плюсом нейтрализовать минус.

— Что не прибавляет, то отнимает. Если певчей птице, посланной от престола Господнего в наш грубый земной мир, всякий раз не прибавлять по богоугодному делу или по щепотке святости, она погибнет.

— Я попросил бы… — напускаю на себя хмурый вид, из которого следует, что я не хочу слушать нотации.

— Да бросим этот разговор. Я вовсе не собираюсь тебя учить.

Мой бедный тесть не знает, как ему быть со мной. Двое из его сыновей и один зять отошли от религии. Я же соблюдаю Закон. Так что уж лучше поберечь меня, насколько возможно.

Я достиг приемлемого компромисса со своей средой. В первую очередь, по части одежды. Уже через два-три года после женитьбы перестал носить по субботам и праздникам штреймел, а фетровую шляпу и кипу под ней обязательно ношу. Обычно хожу в костюме и при галстуке. Пальто долгополое. В синагогу надеваю длинный до пят халат, подпоясанный кушаком. Борода у меня таких размеров, что в ней утопают пейсы, но холеная и красиво подстриженная. Головного убора не снимаю никогда, даже в театрах или в том кафе, куда почти ежедневно хожу играть в шахматы. Ношу арба канфот. Благодаря лысине, которая увеличивается от года к году, щекотливый вопрос о светской прическе отпадает сам собой. Итак, внешность и платье имеют