Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - Т. Толычова

И что же из всего этого вышло? Киреевского, конечно, увенчали, как Петрарку в Риме? Его друзьями и почитателями сделались министр просвещения и московский митрополит? Издание им собранного материала было принято на государственный счет? А сам он был избран почетным сочленом «первенствующего в России ученого учреждения», то есть Академии наук? А вот послушайте:

Установление идеального текста песни с подведением всех вариантов требовало неимоверной усидчивости и крайне утомительного напряжения мысли, работа продвигалась черепашьим шагом. Добро бы еще Киреевский мог, по мере изготовления материала, беспрепятственно выпускать его в свет, но при тогдашних цензурных условиях это оказалось невозможным. Через 12 лет после первого замысла о печатании дело еще не продвинулось ни на пядь, в 1844 году брат Иван писал ему из деревни в Москву: «Если министр просвещения (граф Уваров, официально провозгласивший триединую формулу основ русской жизни: „православие, самодержавие и народность“), — если министр будет в Москве, то тебе непременно надобно просить его о песнях, хотя бы к тому времени тебе и не возвратили экземпляров из цензуры. Может быть, даже и не возвратят, но просить о пропуске это не мешает. Главное, на чем тебе следует основываться в своей просьбе, — это то, что песни — народные, а что весь народ поет, то не может сделаться тайною, и цензура в этом случае в этом случае столько же сильна, сколько Перевощиков (профессор физики в Москве) над погодою. Уваров, верно, это поймет, также и то, какую репутацию сделает себе в Европе наша цензура, запретив народные песни, и еще старинные. Это будет смех по всей Германии… Лучше бы тебе самому повидаться с Уваровым, а если не решишься, то поговори с Погодиным». Наконец в 1848 году после многих хлопот удалось напечатать 55 духовных «стихов» в 9-й книге «Чтений в Обществе истории и древностей российских» — как первую часть «Русских народных песен, собранных Петром Киреевским». Очевидно, предполагалось дальнейшее печатание, но на «Чтения» (кстати, почти никем не читаемые) в том же году обрушилась цензурная кара за напечатание книги Флетчера о России. Затем только в 1856 году было напечатано в «Русской беседе» Кошелева сперва 4, а потом 12 песен. Всего при жизни Киреевского было напечатано 71 песня из многих тысяч, им собранных.

Цензура наша исторически была и остается теперь совершенно необразованным явлением клубного характера, — почему-то на казенном содержании. Она представления не имеет, что нужно государству и отечеству. Ей дан какой-то «Устав», которого читать легко и бегло, осмысленно и в целом она не умеет, а читает по складам, по строкам, «от сих до сих», и когда найдет «речение» в книге, не отвечающее «речению» в «Уставе», немедленно запрещает, будь то «Летопись», триста лет назад писавший Флетчер, народная песня, — ей все равно, она ко всему равнодушна. «Российскому клубу» обывателей до «книгопечатания» нет дела. Мне было объяснено (по поводу «Уединенного»), что в пропуски духовной цензуры светская не мешается, но что если бы петербургскому цензурному комитету пришлось от себя пропускать Библию, то, конечно, она бы Библию не пропустила, а подвергла аресту. Это когда я сослался на историю Лота, и сослался, что этот соблазнительный рассказ Библии не обвиняется же по пункту «порнография» и не вызывает запрета всей книги. Тезис — «запретили бы Библию» — высказал свободно и легко важный чиновник цензурного ведомства в присутствии и других чиновников. Дело-то в том, что исполнение ими своего дела свелось к «читанию по складам» («Устава» и книги) и что отлетел общий дух, общее понимание, общее даже сознание, «для чего я (цензура) существую и что я делаю». Об этом, очевидно, кому-то и как-то надо подумать. А то ведь пока роль цензуры чисто анархическая:

1) всю революцию пропустила (журналы «Дело», «Русское богатство», «Отечественные записки»);

2) все национальное запретило (журнал почвенников «Время», с издателями и сотрудниками — Достоевским, Н. Я. Данилевским, Н. Н. Страховым, Апполоном Григорьевым);

3) Щедрину и Некрасову, Благосветлову и Михайловскому писать можно;

4) Каткову (история цензурных на него кар), Ивану Аксакову, Ивану и Петру Киреевским — нельзя.

И, словом:

Библию — под запрещение.Кафе-шантан — подай сюда.

Пишу это несколько раздраженно оттого, что всего третьего дня ко мне пришел чиновник самого цензурного ведомства, книгу коего, благонамереннейшую и направленную к показанию вреда обыкновенного детского порока, цензура арестовала за «порнографию».

Трогательна была смерть П. В. Киреевского. Он не мог перенести скоропостижной смерти старшего брата Ивана, около которого прошла вся его жизнь, и умер через 4 месяца от тоски. У него прошло разлитие желчи, не останавливавшееся два месяца и четыре дня. Он очень мучался, но всегдашняя кротость не изменяла ему. Умирая, он перекрестился и сложил руки так, как их складывают покойники. Его последние слова были: «Мне очень хорошо». При постели умирающего были мать и братья. Похоронили его в Оптиной пустыни, рядом с могилою брата Ивана.

Так погасла эта прекраснейшая лампада русской литературы.

Она горела не своим светом, не своим маслом: в ней горело масло всей Руси, из нее светил русский свет. Смиренные братья «Иоанн и Петр» только зажгли ее, только несли ее…

Но ничего в нее не вложили от своего эгоизма. Как Герцен, который весь — блестящий эгоизм. Но Бог с ним.

Смотрите, как сверкала мысль брата Петра. Он не любил, почти ненавидел писать. Но кое-что осталось и как это полновесно! Вот два-три его афоризма, отысканные на бумажонках:

«Равенство всех вер значит не что иное, как угнетение всех вер в пользу одной, языческой: веры в государство». «Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем и лицо его выразительнее, не похожее на других. То, что называется общечеловеческою физиономиею, значит не что иное, как на одно лицо со всеми, то есть физиономия пошлая». «Язык родной процветать не может без полноты национальной жизни. Что же такое национальная жизнь? Она, как и все живое, неуловима ни в какие формулы. Предание нужно. Выдуманная национальность, национальные костюмы, обычаи, установленные в известную минуту, переменяют свой смысл и становятся китайством.»

Какая нежность мысли, какой аромат самой фразы. К ней применимо из «Песни песней»: слово это твое — как пролитое миро[324].