"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Дедушка, — Никита поднял мальчика и посадил на колени. Ребенок подергал его за бороду и улыбнулся.

— Сильный он у тебя, — поцеловал правнука Судаков. «Тяжелый вон какой».

— В отца, — Марфа чуть вздохнула.

— Слушай, — дед искоса посмотрел на нее, — трудно же тебе одной с двумя детьми будет…, Может, Федора оставишь пока, он же маленький совсем еще?

Марфа, было, открыла рот, чтобы возразить, но услышала тихий, гневный голос сзади:

— Да ты, Авраам, никак ума лишился — матери такое предлагать!

Дед покраснел.

Маленькая, полная женщина ласково обняла Марфу: «Прости, девочка, мой муж, как и все мужчины, не очень понимает, что такое дети, хоть и сам, — она усмехнулась, — четверых уже родил».

— Дедушка, — повернулась к нему Марфа изумленно.

— Жена это моя, — сказал дед нежно, «Фейгеле».

Дети побежали к морю.

— Он, видишь ли, сказал, чтобы мы сидели в комнатах, — Фейге рассмеялась, — мол, ты испугаешься, если такую толпу увидишь. Что там пугаться, не понимаю — мы же семья.

— А когда вы поженились? — Марфа взглянула на деда. Он сидел, смотря на берег, и женщине показалось, что в его глазах были слезы.

— Да вот в Литве еще, — Фейге вдруг вздохнула. «Первый муж мой умер, детей не было у меня, было мне уже тридцать, я и подумала — человек хороший, добрый, доживу я за ним свою жизнь, как за каменной стеной.

А видишь, как получилось — как у матери твоей праведницы, да пребудет душа ее в сени Господа. Ну а потом, — женщина похлопала себя по выпуклому животу, — Всевышний нас своей милостью еще одарил. И продолжает, хоть мне и сорок пять уже летом будет».

Марфа быстро посчитала и глянула на деда.

— Северная кровь — она крепкая, Марфа, — улыбаясь, не отрывая взгляда от детей, сказал Судаков. «Мы еще и сиротку взяли, жены родственницу, у нее в Полоцке, как царь ваш его захватил, вся семья погибла. Эстер, иди-ка к нам! — крикнул он.

Девушке было лет четырнадцать, у нее были темные кудри и глаза — как две смородины.

— Вот, Эстер, — ласково сказал Никита, — это дочка того самого, что спас тебя.

Марфа поднялась, непонимающе смотря на подростка.

— Я мало помню, почти ничего, — покраснев, сказала Эстер, — у него была нога ранена. Возок помню, он меня кормил еще. Имя помню, по-русски Федор его звали.

Женщина обняла девочку и прижала к себе.

— Твой отец, Марфа, благослови Господь душу его, как в Полоцке ранен он был, у себя ее прятал, чтобы не убили. Сказано же — кто спасает одного человека, тот целый мир спасает, — Никита поднялся.

— Ну, все, — Фейгеле тоже встала, — надо за трапезу. Дети сейчас набегались, устали, поедят, — и в кровати. Пойдем, внучка, — жена деда поцеловала Марфу и крикнула: «Все за стол!»

Эпилог

Италия, август 1575 года

Он шел по залитому теплым, закатным солнцем, городу, и сжимал пальцы на рукоятке клинка.

Он знал за собой этот грех — после неудач ему всегда хотелось сдуру ввязаться в какую-нибудь трактирную драку — просто ради того, чтобы почувствовать, как податливо принимает шпагу тело человека, увидеть, как хлещет на заплеванный пол темная, быстрая кровь, услышать предсмертный хрип побежденного — совсем, как тогда, в первый раз, жизнь назад.

Понятно, ничего такого он не делал — он был слишком сух и расчетлив, чтобы потакать страстям, но желание оставалось.

Проклятый ди Ридольфи уехал во Фландрию, а вместе с ним, — новые письма Марии Стюарт, и шифровальные таблицы, которыми пользовались заговорщики.

Он в это время был здесь, в Риме, у папы Григория, пытаясь выпросить новые займы для Хуана Австрийского, — и так и не успел снять копии с документов.

Старый их код они разгадали, но заговорщики меняли его, чуть ли не каждый месяц, и он, мысленно застонав, подумал, что вот сейчас, когда он стоит у фонтана перед церковью Санта-Мария-ин-Трастевере, откуда-то на север идут послания — и даже если их перехватят, то прочитать все равно не смогут.

Если бы он мог, он бы выругался вслух. Там, в Лондоне, они, видимо, не очень представляли себе, как ему опротивела Италия — за почти пять лет, что он тут провел. Даже фрески и картины его уже не радовали.

Вместо того, чтобы преклонить колена в простой, скромной церкви, он вынужден был делать вид, что молится на раззолоченные статуи, и подходить под благословение к кардиналам, которых он сам, лично, покупал за деньги, что потом тратились на вино и шлюх.

Он сжал зубы и приказал себе: «Нельзя!» Не помогло. Он редко видел ее — но сейчас ему отчаянно, до боли, хотелось просто коснуться ее руки.

Он вздохнул и повернул в узкую улицу, что поднималась на Яникульский холм.

Джованни был в конторе — считал что-то, не поднимая головы. Мужчина присел и пропустил сквозь пальцы штуку фландрских кружев, что лежала на столе.

— Хороший рисунок, — безразлично сказал он. Темные глаза ди Амальфи чуть усмехнулись и он, откинувшись на спинку кресла, потянулся.

— Да уж для кардинальских девок, поверь мне, плохих вещей не вожу.

— Кстати о Фландрии, — смуглая рука гостя все гладила кружево. «Придется мне опять туда отправляться, и уже скоро».

Джованни ди Амальфи чуть присвистнул, но, по старой привычке, промолчал — человек, что сидел перед ним, не любил лишних слов.

— Бумаги у тебя в порядке, — ди Амальфи вдруг посмотрел на того, кто сидел напротив и спросил: «Что случилось?»

Мужчина помедлил и вдруг сказал:

— Я еду во Флоренцию сегодня вечером.

— Ты подумал? — осторожно спросил ди Амальфи. «Ты уверен, что Орсини там нет?».

— Все безопасно, он в Милане, вместе с Джакомо Бонкомпаньи. — усмехнулся синеглазый.

— Король Филипп, чтобы порадовать папу римского, назначил его незаконного сына командовать войсками герцогства, только вот все равно не доверяют мальчику— Орсини отправили за ним присматривать, — Джованни тоже улыбнулся.

— Надо нам, кстати, этого Джакомо не выпускать из виду — не нравятся мне заигрывания Ватикана с ирландскими католиками, еще с первого восстания Десмонда, — сказал англичанин.

— Думаешь, Бонкомпаньи может отправиться в Ирландию? — взглянул на него ди Амальфи.

«Есть одна девушка, говорят, он с ней спит, когда приезжает в Рим…».

— Нет, — поморщился гость. «Ты кардинальским девкам кружева продаешь, ты с ними о политике и разговаривай. А меня уволь».

Ди Амальфи улыбнулся:

— Ладно, езжай во Флоренцию, только не нарвись там, на неприятности, прошу тебя.

— Постараюсь, — поднимаясь, сказал англичанин. «Просто понимаешь, Джованни, я ее уже три месяца не видел — нет сил моих более». Он закрыл глаза, и мгновение постоял, не двигаясь.

«А оттуда — прямо во Фландрию, и неизвестно — на сколько, — продолжил он.

— Устал я, — так и не открывая глаз, вздохнул мужчина, и потер лицо.

— Ну, там тебя приласкают. А потом выпейте вина и спите, — ди Амальфи потрепал мужчину по плечу. «Завтра будет новый день».

Когда мужчина вышел, резидент английской разведки в Риме, посмотрев ему вслед, вдруг подумал: «Счастливый человек». Джованни закрыл на засов дверь конторы, и достал из потайного ящика досье на Джакомо Бонкомпаньи.

Прочитав все, что ему было нужно, он, было, взял бумагу для шифровки, но вдруг отложил перо, вспомнив свою Флоренцию.

Ему было восемнадцать, и он тогда впервые после смерти отца, от которого унаследовал дело, поехал на север один. Он был рожден и воспитан здесь, в сердце Рима, хорошим католиком, и никогда не думал, что может стать кем-то еще.

Хватило трех дней и одной проповеди Кальвина в соборе святого Петра в Женеве, чтобы он понял — жизнь бывает другой.

Тогда он так и не вернулся в Италию — ему казалось немыслимым покинуть все, что стало для него родным. И ее тоже — белокурую, голубоглазую свою жену, с которой они повенчались в той же церкви, где он впервые услышал слова, изменившие его навсегда.