Дорога неровная - Евгения Изюмова

— Ой ли? — усомнилась в ее словах Павла Федоровна.

— Павла, — они с Ильинской давно знали друг друга, — а если и не так? Тебе от этого легче станет? Детям твоим? Но ведь это — твои дети, а не его. Ну, заведу дело, а ты что делать будешь? Оно завершится нескоро, а тебе одной жить трудно, Александра уедет, что делать будешь? Или девчонку из-за расследования рядом с собой держать будешь? Ей же доучиться надо, не дергай ее. Впрочем, как знаешь, а я все равно и новый акт напишу о самоубийстве, так и знай, — Ильинская заявила это жестко и твердо. Характер у нее тоже был такой же твердый, потому Павла Федоровна была уверена: Ильинская сделает так, как сказала, и решила оставить все, как есть. А она — опять одна, хоть и родни много, и дети есть.

Дети… Дети не знали, что ей привелось испытать при вдовьей доле. Известное дело: тяжела жизнь в поле без огорожи, вокруг ветра вьются, а на вдову да на сироту все помои льются. И вот появился человек, стал родным и близким. Худым «забором» он был, а все же меньше ветра дуло в лицо, при нем она была хозяйкой в доме, где были установленные ими порядки. У детей ее не обижали, но их дом не был ее домом, там — свои законы. Кое-что ей не нравилось, но в чужой монастырь не следует лезть со своим уставом, она и не лезла. Зато дети, едва она осталась одна, стали командовать. Вон у Шуры взгляд стал особый, хозяйский. Павла Федоровна не вспомнила, что взгляд такой у младшей дочери уже давно.

«Что же ты, Коленька, сам ушел, а меня оставил одну горе мыкать?» — и пришла на ум фраза, не раз слышанная от Смирнова: — «На простом шнуре от чемодана кончилась твоя шальная жизнь…» Любил муж Есенина и по его дороге из жизни ушел… И Павла Федоровна заплакала горько и безутешно, беззвучно, чтобы не потревожить рыданиями спящих детей: старая больная женщина, теперь она всецело зависела от них.

На следующий день после похорон, сходив по обычаю на кладбище, посидев там с полчаса, Павла Федоровна, Шура и Геннадий с женой уехали из Тавды. Решено было, что пока Шура учится — осталось всего полгода — Павла Федоровна поживет у детей в Альфинске.

— Извини, Шурочка, денег я тебе высылать не смогу, — сказала дочери Павла Федоровна, — не хочу, чтобы меня, как бабушку, попрекали куском хлеба. А своя копейка — не рубль, да своя. Нам с тобой теперь надо всем кланяться по нашей сиротской доле и слушаться каждого слова, — горечь была в ее словах: не дали даже дождаться сороковин, чтобы вновь сходить на могилу мужа, помянуть его.

Шура фыркнула:

— Нет уж! Доброе слово можно и послушать, и поклониться можно из уважения. А по-другому — нет!

— Эх, доченька, не знаешь ты, что клюют все сороки да вороны, когда нет обороны. А у нас ее теперь нет.

— Ай, мама, отец был невеликой обороной, всю жизнь ты его на себе тащила да защищала. Кстати, как там Лида, не обижает тебя?

Сестра не приехала на похороны, однако, прислала для облачения покойного почти новый костюм Семена, туфли, новую рубашку, нижнее белье. Лида сердилась на Смирнова, но сердце у нее было доброе, отходчивое, потому она все же приняла участие в похоронах, но по-своему. Вот старший брат Виктор вообще никак не откликнулся на телеграмму, позднее на вопрос, почему, ответил кратко: «Денег не было ехать». Финансовые затруднения братьев никогда не удивляли Шуру: оба брата, к ее глубокому сожалению, были пьющими.

— Ничего, хорошо относится, — ответила Шуре мать. — Семен матерью зовет, не обижает. И ребятишки слушаются. Валерик — отличный паренек растет, справедливый, душевный, вот уж кому наша родовая честность да прямолинейность передалась. Надюшка — хитрая, а вот младших пока не поймешь, малыши еще, — и попросила. — Не пиши больше Лиде таких задиристых писем, сестра же она тебе, пожалеть ее надо, и ей несладко в жизни пришлось.

— Она тебя жалела? — встопорщилась Шура.

— Ну не жалеть, так понять надо. Всю жизнь рядом не с тем, с кем хотела. Не руби с плеча. Будь доброй. Добро добро и рождает, хоть и не очень доброта людская нынче в чести, а зло по-прежнему порождает одно зло. Ты это помни, доченька. Злая душа — темная душа, нет ей покоя ни от богатства, ни от удачи, грызет ее злоба, пока не сгрызет окончательно…

Шура эти материнские слова запомнила навсегда, потому никогда ни при каких обстоятельствах не пускала зло в душу, старалась не обижать других людей ни словом, ни делом. Она научилась прощать, часто первой шла после ссоры на примирение. Но если обида была велика, и Шура не могла просто взять и простить человека, ведь и у нее, как у всех, тоже было самолюбие, она переставала с ним общаться, но никогда не мстила. И в этом была ее сила. Но иные считали это слабостью.

В общежитии Шуру ожидал перевод. Бланк был заполнен рукой отца, дата отправления — канун его смерти. Выходит, отец не забыл о ней, даже уже решившись умереть… И от этого заноза заставила Шурино сердце ныть еще сильнее.

Присланные отцом деньги оказались последней помощью со стороны. Отныне Шура сама должна была думать о том, как заработать деньги, чтобы завершить учебу. И потому, приехав на дипломную практику в Минск на комбинат имени Якуба Колоса, она сразу же узнала в отделе кадров, можно ли устроиться на работу помимо практики. И два месяца она в первую смену была в наборном цехе, а во вторую работала в переплетном. Когда вернулась в техникум, Дмитриев предложил поработать лаборантом в кабинете дипломного проектирования. Эта работа помогла ей отлично подготовиться к защите дипломного проекта, ведь любой справочник, лучший арифмометр под рукой. Другие по ночам корпели над своими проектами, Шура же без особых волнений делала это днем, ну а вечерами своими песнями по-прежнему «отрабатывала» место в общежитии. Пела сначала чужие песни, а потом неожиданно появились и свои. Шурины песни тут же подхватили в общежитии, их можно было услышать в комнатах, на скамье под окнами общежития, где коротали вечера парни из соседнего корпуса.

Шура на защиту диплома шла уверенно, единственное, что беспокоило — защищалась первой, а первый блин, как говорится, всегда комом. Но ее «блин» вышел не комом. Сердце отчаянно колотилось в груди, когда она предстала перед комиссией, но за столом сидели такие знакомые люди, ее преподаватели, лишь один — главный инженер из Куйбышевского полиграфкомбината, и Шура тотчас успокоилась, четко и твердо изложила свою докладную записку, не заглядывая даже в конспект, обосновала все подготовленные схемы и чертежи. В середине ее защиты комиссия расслабилась: Дружникова — лучшая студентка, у нее ошибок быть не должно, потому можно и пошептаться. Шура сначала была слегка шокирована таким отношением, но не позволила себе обидеться и расстроиться, так же четко, как начала, завершила доклад. Но едва справилась с волнением, даже привалилась к стене — до того ноги ослабли, когда объявили результат защиты:

— Дружникова — пять, Вишнякова — пять, Картушева — пять…

Девчонки бросились обнимать и целовать друг друга, их поздравляли сокурсницы, однако же смотрели с завистью: им еще предстояла защита, а у первых все уже позади. Подошел поздравить и Артем Лебедь, он учился в пятой группе — единственный парень на их курсе, потому что двоих из Шуриной группы забрали служить в армию: студенты дневных отделений техникумов в то время не имели льготных отсрочек от призыва. Лебедь неловко обнял девушку, шепнул на ухо: «Поздравляю», — и тут же отошел. Шура словно окоченела — вбитые Павлой Федоровной ей в голову правила общения с молодыми людьми, не дали показать Лебедю, что он ей нравится. Не раз она думала, что, может быть, как раз Артем — ее судьба, ведь не зря же они родились в один день, только Лебедь был старше на два года. Эта ее скованность в общении с мужчинами сопровождала Шуру всю жизнь, и лишь на склоне лет, как ей показалось, поняла, почему так получалось — кого любила она, тот не обращал внимания на нее, а кто любил ее, тот не нравился ей. Лебедю она тоже нравилась, Шура чувствовала это, но не сделала первый шаг навстречу потому, что случайно услышала, как групповая ехидна Ольга Карпухина рассказала, что Лебедь и Таня Салышева из их группы «крутили любовь» на практике в Москве. Воображение рисовало в голове Шуры моменты встреч Лебедя и Салышевой, и тогда шальная кровь предков вскипала в жилах Шуры. Но она не знала, что Карпухина все сочинила, потому что сама пыталась «закрутить любовь» с Лебедем, но тот проигнорировал ее знаки внимания. Не знала и того, что имя Татьяна еще раз принесет ей беду.

Из техникума Шура сразу же помчалась на почту и отправила матери телеграмму, что защита прошла отлично. К вечеру Павла Федоровна получила известие. Курьер-девушка, которая принесла телеграмму, улыбнулась и поздравила Павлу Федоровну с прекрасной новостью. Стандартный бланк задрожал в руке, и Павла Федоровна едва успела присесть на стул, иначе упала бы без чувств посреди комнаты: «Вот и Шура почти встала на ноги, замуж бы вот вышла удачно…»