Дорога неровная - Евгения Изюмова

Девушки переглянулись, не сговариваясь, шагнули с тротуара на мостовую. Оказалось, они попали в колонну научно-исследовательского института, в которой шли молодые парни, все без исключения бородатые — мода такая была у молодых ученых. Так что идти девчатам было весело и к тому же познавательно, ибо бородачи наперебой рассказывали историю каждой улицы, каждого дома, мимо которых следовала колонна, и ничего удивительного в том не было, потому что в Ленинграде не то, что дома, камни — история.

К полиграфистам попали только вечером — приглашены были на весенний бал, однако там девчатам было скучно: в ЛИПТе полно и своих девчонок, и ребята предпочитали танцевать с однокурсницами. Возвращались в общежитие пешком: хотелось увидеть ночной Ленинград, устали очень, зато когда добрели до Адмиралтейства, вдруг в небе вспыхнул праздничный фейерверк. Многие из них такого великолепного зрелища никогда не видели, и Шура — тоже, поэтому не удержались и закричали вместе с ленинградцами лихое «ура!»

Ленинградские полиграфисты организовали для гостей несколько экскурсий по городу, и они побывали на Пулковских высотах, в Эрмитаже, на Пискаревском кладбище, удивляясь не только необычной архитектуре города, его историческим местам, но и необыкновенной чистоте: Куйбышев все-таки грязноватый город, особенно весной, когда весь мусор вылазит из-под снега. И нигде не увидели и крошки брошенного хлеба: память ленинградцев о пережитой блокаде, о голоде генетически передалась и послевоенному поколению.

Между экскурсиями Шура выкроила время, чтобы побывать и у своих подружек по «Орленку». Они повели Шуру в Лавру Александра Невского — там один из священнослужителей обладал прекрасным голосом. Шура бывала в одном из соборов Куйбышева, и то потому, что находился он рядом со стадионом, где полиграфисты занимались — пришло же в голову кому-то такое: построить стадион рядом с церковью. Интересно было посмотреть на иконы, и больше никаких эмоций посещение собора у нее не вызывало. Но в Лавре она вдруг почувствовала, что церкви, погосты возле них, независимо от того, верит человек в Бога или нет, это — частица российской истории, малоизученная ее страница, и ее следует прочесть. Что-то необъяснимо торжественное поселилось в душе Шуры, когда она слушала церковное песнопение — шла как раз торжественная праздничная служба. С той поры она, бывая в незнакомом городе, всегда старалась бывать в церквах, сравнивая их убранство, и пришла к выводу, что церкви — как люди, они разные. И как порой отношения у людей различные, характеры, так, казалось, Шуре и церкви «относятся» к ней по-разному. В иной хотелось стоять и смотреть на иконы, думая о чем-то своем (Шура тогда не знала, что такое — молиться), а из другой церкви хотелось тотчас уйти.

Отпросившись у Дмитриева, Шура решила разыскать дядю Василия, которого никогда не видела.

Ермолаевы жили в Рощино в полутора часах езды от Ленинграда. Увидев незнакомую высокую худощавую девушку на пороге своей квартиры, жена Василия фыркнула, сверкнула насмешливо глазами, хотела, видимо, что-то сказать язвительное, однако Шура ее опередила вопросом:

— Ермолаевы здесь живут?

— Здесь… — растерялась женщина. — А вы, собственно, к кому?

— К дяде Васе и к вам, если вы — его жена, — улыбнулась Шура. — Я его племянница, Шура. Я живу с мамой в Тавде, правда, сейчас в Куйбышеве учусь, а в Ленинград мы приехали всей группой. Вот я и решила съездить к вам, навестить, я же вас никогда не видела, и дядю Васю — тоже.

Василий Егорович, услышав незнакомый голос, выглянул в коридор, пригляделся к посетительнице и неуверенно спросил:

— Ты — Шура?

Девушка кивнула.

— То-то, вижу, взгляд знакомый — такой же сердитый да серьезный! Как у Паньки!

Шуру задело это слово, но девушка ничем не показала своего неудовольствия, тем более что дядя искренне обрадовался ее появлению. Жена тоже улыбнулась сдержанной улыбкой.

Вечером дядя повел племянницу по городку, но разговор у них почему-то не клеился: дядя начал выплескивать свое недовольство жизнью, женой, которая ему изменяет, не ценит его, потому что он — простой шофер, а она работает в поселковом клубе.

Шура молча слушала его, не зная, что ответить, тем более что уже слышала подобные речи. Людмила Леонидовна, жена дяди, моложе его лет на пятнадцать, и пока Василий Егорович бегал в магазин, коротко обрисовала их семейное житье: муж пьет, ее не любит, таскается по бабам, а самому за пятьдесят, седой, ценил бы, что она живет с ним, ведь и моложе его, и красивее (последнее подразумевалось само собой, потому что тетя не раз и не два бросила взгляд в зеркало на свое отражение), и образование у нее, и работает культработником… Девушка растерянно молчала, да и не ожидала Людмила Леонидовна ответа — ей просто хотелось пожаловаться на мужа, пусть, мол, племянница узнает, какой у нее дядя скверный, предполагала, наверное, что и Василий Егорович не утерпит, начнет жаловаться на жену.

— И чего ей надо? — бубнил Василий Егорович, шагая рядом с племянницей. — Я всегда хорошо зарабатывал, а после аварии меня на другую машину посадили, все время ломается, конечно, и денег нет. Подумаешь, принцесса! В клубе работает! Знаешь, — доверительно произнес в конце концов, — мы ведь и не спим вовсе. Я в одной комнате живу, а она — в другой. И сыновей против меня настраивает.

Шуре стало мерзко на душе: в Альфинске тетки все время друг на друга жаловались, а тут — дядя на свою жену, и уж совсем противно, что та хотела настроить Шуру против мужа. Девушка бросила взгляд на часы, пожалев, что не уехала днем, и придется теперь жалобы выслушивать весь вечер то от дяди, то от его жены… И лишь двоюродные младшие братья скрасили вечер. Они увели ее на озеро, взяли лодку и катались по озеру до темноты. Вернулись домой продрогшие, однако, довольные друг другом.

Шура уехала от Ермолаевых в Ленинград с первой электричкой и больше никогда не видела ни дядю, ни его семью. Впрочем, она и не жалела об этом: ей противны были сплетни, жалобы, склоки. Ее прямая натура не признавала этого.

День Победы «тридцатьчетверки», как и было задумано, встречали в Москве. На один день остановились в гостинице, но это никак не повлияло на их кошелек, потому что в Ленинграде они не потратились. Подруги бродили по Москве, а Шура отправилась разыскивать «орлят». Разыскала. Но радости особой от встречи не было: москвичи в «Орленке» держались со скрытым высокомерием и некоторым превосходством, не изменились они и спустя пять лет. Шура, однако, не рассердилась — такое поведение, считала она, от недостатка воспитанности. А вспоминать и так будет что — столько хороших впечатлений, новых знакомств, интересных встреч. Колесникова позеленеет, когда узнает все подробности.

Как предполагала Шура, так и получилось. Ее «тридцатьчетверки» взахлеб рассказывали о салюте, который видели в Ленинграде и Москве, показывали фотографии своих обожателей-речников, которые ежевечерне после отбоя пытались пробраться в «четвертый экипаж», где жили гости, а Слава измаялся весь, вылавливая нарушителей дисциплины.

Колесникова и впрямь злилась: четвертая группа опять оказалась в выигрыше, хотя ее группа побывала в Ленинграде первой. Но был в ее раздражении, как узнала позднее Шура от Дмитриева, один плюс: она впредь не стремилась к соперничеству, вернее, стремилась, но уже не рвалась вперед, не смотря ни на что.

— Конечно, вам хорошо группой руководить, — обидчиво заявила она Дмитриеву, — у вас все Дружникова делает, и девочки ее слушаются. А мои… инертные какие-то.

На летнюю практику Шура Дружникова вновь поехала в Тавду. Дмитрич махнул на нее рукой: Дружникова будет кем угодно, но только не знаменитой спортсменкой, поэтому не злился, как зимой, хотя лыжники должны были поехать на летние сборы к морю, и тем сборам Дмитрич придавал большое значение: подкормятся девчонки, отдохнут, силенок наберутся.

— Ладно, поезжай, — буркнул Владимир Дмитрич, — все равно настоишь на своем. Вот в спорте была бы такая настырная.

— А я и так настырная, — улыбнулась Шура, — мы же с Леной теперь одно время показываем.

— Ладно… — и умоляюще произнес. — Ну, ты хоть зарядкой там занимайся что ли, пробежки устраивай!

Шура пообещала.

Конечно, ей и к морю хотелось съездить, и в Москву, куда предлагал поехать на практику Дмитриев. Однако дома опять было неладно, и Шура, созвонившись с Тавдинской типографией, получила разрешение пройти практику там. Кроме того, Шура намеревалась продолжить «атаку» на Стаса, которому зимой чуть ли не на шею из озорства вешалась. И уже с первых дней в Тавде по беглым взглядам парня на нее, Шура поняла, что старания ее, кажется, не проходят даром. Но все равно Стас молчал, пыхтел, улыбаясь ее шуточкам, но шагов к сближению не делал. Даже когда самых молодых рабочих, а вместе с ними и Шуру, отправили в колхоз на сенокос, то и там Стас не ходил с девчонками на танцы: после работы где-нибудь прятался от них с книгой в руках или заваливался спать. Кроме Шуры виды на Стаса имели, конечно, и другие, однако тот мужественно терпел приставания, никого не выделяя.