Дорога неровная - Евгения Изюмова

— Ну, девочки, ну, голубушки, вы уж постарайтесь! — приговаривал Владимир Дмитриевич, в последний раз осматривая лыжи, крепления. Все было в порядке, все готово к старту. А бежать предстояло десять километров.

Одна за другой уходили на дистанцию подруги по команде, вот и Шура встала на старт, на ее плечо легла рука стартового судьи. Толчок в плечо, и она ринулась вперед.

Бежалось сначала легко: лыжи новые, легкие, Дмитрич точно подобрал мазь, хорошо растер. Но начался первый длинный и пологий подъем-тягун, и Шура, как предрекал тренер, стала задыхаться: не отрегулирована «дыхалка», прав Дмитрич, да еще, бестолочь этакая, сдуру накануне лузгала семечки с девчонками за компанию, а ведь знала — нельзя, семечки лыжнику вредны, они, как и певцу, дыхание сбивают. Однако Шура тягун преодолела благополучно, в хорошем темпе, и на спуске кто-то крикнул вслед: «Осторожно, впереди поворот!» А это значит, что трасса разбита до безобразия, потому что каждый старается вписаться в поворот, коротко переступает лыжами, чтобы не съехать с лыжни на целину.

На второй тягун Шура шла с трудом. Будь проклят этот лыжный спорт! Бежишь по трассе, как загнанная лошадь! Нет, чтобы заняться, как в школе, спортивными играми, да захотелось испытать себя на лыжах. Как же — с Урала, самая стать лыжами заниматься. «Дурында», — выругала опять себя Шура.

Небольшой спуск… Только бы не упасть… Опять тягун… И сколько их на трассе?! Дмитрич говорил — пять! А-а! Мешать мне на лыжне? Брысь! На пятки наступлю! Что?! Не хочешь уступать?

— Лыжню! Кому говорю! — рявкнула изо всех сил Шура, но голос-то, мамочка моя, хриплый, словно у пропойцы, однако до предела злобный. — Лыжню-ю!!!

Ага-а, уступила! Так мы вас…

Дмитрич говорил, что лучше всего на обгон идти на подъеме. Пока соперница переживает, ты уже на спуске отдыхаешь, спохватится она — ты уже далеко. Господи!.. Опять тягун!! Самый длинный и тяжелый… Ох уж эта «десятка», судьи, наверное, специально так дистанцию проложили, ничуть им нас не жаль. А кто сзади напирает?! Не уступлю лыжню, из последних сил побегу, но не уступлю! А, это ты, Дмитрич… Миленький, отстань, не могу я быстрее… Да не наступай ты на лыжи, упаду ведь, чурбан бесчувственный, упаду!!! И не встану. Будешь знать. Фу-у, отстал. А вот это ты, Дмитрич, молодец, дал на ходу глоток чая. Здорово! И сил стало больше! Хорошо! И спуск — совсем отлично! Еще пара километров осталась? Я не ослышалась, Дмитрич, точно — пара километров? Да это ж пара пустяков. Нам эти два километра, что пара метров, и тягун нипочем, за ним — финиш, конец мучениям…

— А ну-у! Лыжню-у-у!!!

Финиш!!!

— Милые вы мои, выступили хорошо, — Владимир Дмитриевич доволен. — Ты, Шурка, больше всех молодец. На профсоюзном первенстве в первую десятку попасть, это ж — класс! Да я тебя скоро в мастера выведу. Техники у тебя, конечно, никакой, но как замашешь своими длинными ходулями — и пошла, и пошла! Вот если Ленку через две недели обштопаешь, то тебе и зональные гонки не страшны.

Девчонки валялись на лавках в раздевалке, а Дмитрич поил их чаем из своего заслуженного трехлитрового термоса, приговаривал: «Лежите, отдыхайте, девчоночки мои золотые…» Чай у него особенный: с вареньем, с травами. Чаек тот волшебный им сил прибавлял.

Как-то пришли девчонки навестить заболевшего Дмитрича, а жена его, смеясь, сказала:

— Вот попробуйте только гонки проиграть — он все варенье вам перетаскал, я его за это загрызу, житья не дам. Не подведите!

В раздевалку, гремя лыжами, вломилась Лена Разухина — она уходила на трассу последней в команде, тоже упала на свободное местечко: девчонки отрабатывали заботу тренера о себе добросовестно.

— Ага, вот и Ленка пришла! — заворковал Дмитрич. — Ну, Ленка, ну молодец! Время у тебя будет лучше Шуркиного, но финиш так сделать, как она, ни в жисть не сможешь! Шурка у нас на финиш идет, как из катапульты выстреленная. Так рванет, что чуть из креплений не выскакивает. Обойдет она тебя, Ленка, на зональных, ох, обойдет…

Владимир Дмитриевич беззлобно подзуживал, задевал самолюбие, но девчата не обижались, потому что тренер нянчился с ними, как с маленькими. Команда их всегда прекрасно экипирована, потому что иногда выступает на соревнованиях за честь одного из куйбышевских заводов. Дмитричу и талоны на дополнительное питание удается выбить, и путевки на турбазу добыть. Вот и сейчас они отдыхают на турбазе, там и тренируются, а не будь этого, может быть, так успешно и не выступили бы на соревнованиях. И зональные гонки тоже одолеют.

Когда все собрались, прибежал Рудольф Давыдович, второй тренер, и весело объявил, что команда заняла на соревнованиях второе место. Владимир Дмитриевич радостно хлопнул в ладоши и полез в свой необъятный рюкзак, достал оттуда пластиковый пакет и всем девчонкам торжественно вручил по коробке шоколадных конфет — приближался новый год.

— Владимир Дмитриевич, я, наверное, не смогу на зональных выступать, — отдышавшись, сказала Шура.

— Это почему же? — нахмурился тренер.

— Да у меня зимняя практика.

— Ну и что? Практикуйся, сколько хочешь, в наших мастерских. Или в областном полиграфкомбинате. Вот и Лена там же работать будет. А жить будем опять на турбазе, я вам сборы перед зональными соревнованиями пробил.

— Я, Владимир Дмитриевич, домой еду, заявку на меня прислали, — сообщила Шура, не глядя ему в глаза.

Тренер онемел. Обретя дар речи, заявил:

— Никакого — «домой». Здесь будешь! Ты соображаешь, что говоришь? Не выступать на зональных соревнованиях! Вот еще новое дело! Да если вы там хорошо выступите, то, может, и на республиканское первенство поедем, а ты — «не буду», — передразнил девушку тренер, все еще не веря, что та говорит серьезно.

— Да не могу я не ехать! — воскликнула Шура. — Родители у меня болеют!

— Родители, родители… А кто «десятку» бежать будет? Одна Лена? Ведь остальных я только на пятикилометровку могу поставить, сама же знаешь. А эстафета «три по пять» как же? Ты, Лена да Катя… Шурка, да ты что? — неожиданно понял тренер, что Дружникова не шутит.

— Я лыжи с собой возьму, дома буду тренироваться. Вернусь как раз к соревнованиям, — пообещала Шура, сама не веря своим словам.

— Тренироваться дома? — Дмитрич опять онемел на несколько секунд, затем возмутился — Дома? Там танцы-шманцы будут, а не тренировки, а на турбазе питание хорошее и отдых по режиму, тренировки полноценные.

— И все-таки уеду, — Шура смотрела упрямо.

Не скажешь же Дмитричу, что болезнь — это одно, а вот, что отец опять начал пить — другое дело, причем стал пить не запоями, а постоянно. И буянить стал не просто для шума. Напившись, выгонял мать на улицу. И той приходилось идти на поклон к старой знакомой Нинке-Бродне, потому что на своей улице она ни к кому за помощью обратиться не могла — стыдно, хоть и знали все про смирновские запои; родни же в Тавде не было. Изгомова, которая давно уже вдовствовала — свела все же Антона в могилу — помогала Павле Федоровне не без корысти: по рублику вытягивала у нее всю пенсию, потому что по-прежнему, как и в молодые годы, любила выпить. Шура, пользуясь студенческой льготой на билеты, ездила в Тавду чуть не каждый месяц, приводила мать домой, восстанавливала мир между родителями. Отец каждый раз клялся Шуре, что больше так делать не будет, однако история повторялась после каждой получки.

Последний раз Шура заявила отцу:

— Смотри, — глаза девушки сверкнули угрожающе, — если с мамой что-нибудь случится… Или кончай дурить, или… — что «или» Шура не знала, но как ни странно, ее слова отрезвили отца. Он плакал и каялся в содеянном, обещал не «дурить». После отъезда Шуры признался Павле Федоровне:

— Боюсь я ее, взгляд у нее бандитский.

Все у Шуры с отцом выходило по пословице: вместе тесно, а врозь — хоть брось. Утешало лишь одно: неожиданно отец и впрямь бросил пить — у него стали белеть и неметь фаланги пальцев на руках, и юморист-невропатолог напугал, что ежели он и дальше будет злоупотреблять спиртным, то руки побелеют до локтей, и тогда их оттяпают по самые плечи, поскольку только так можно остановить онемение. И все-таки Шура, несмотря на временное затишье, решила зимнюю практику отработать дома, и, как потом оказалось, не зря.

И еще один камешек лежал на душе у Шуры: она рассорилась с Лидой. Мать написала, что Лида приезжала повидаться и попала как раз в очередной запой Смирнова. Рассерженная сестра заявила матери, что та, мол, бесхарактерная, живет-мается с пьяницей, потому больше никогда не приедет к ней, и, завернувшись от порога, в тот же день уехала обратно.

Шура обозлилась: какое право сестра имеет так разговаривать с матерью? И со свойственной ей прямотой написала сестре гневное письмо с требованием оставить, наконец, мать в покое и не лезть к ней с поучениями, и жестко заключила: «Вы что ли помогаете мне учиться? Отец пьяница, да каждый месяц мне деньги высылает, а от вас я еще и ни рубля не получила». Пожалела потом Шура об этом письме, да слово — не воробей, а написанное пером…