Третий берег Стикса (трилогия) - Борис Георгиев

— Так же как в реке, понимаете? — оживился мальчик, потом снова насупился и спросил:

— А что, теперь за это князь тоже наказывает?

— Может, и наказывает, — ответил Волков, думая: «Но я бы награждал. Видите, господин эмиссар, не всё ещё потеряно. Интересно, он один такой здесь или все дети манихеев… И о чём это он: живём, говорит, праведно?»

— И всё! И ни рублём больше! — горячо торговался с кузнецом Матвей. — И слышь ещё что, Осип, столько денег, если прямо сейчас отдашь. Через неделю они мне даром не нужны.

— Не о цене речь, — слабо отбивался кузнец, сдавая позиции. — Как же я без них? От ты, жулик какой настырный. Зачем они тебе вообще?

— Не твоя забота. А не можешь без них, ещё одни себе сделаешь. Ну, говори, по рукам?

— Шо с тобой делать? — растерянно проговорил Осип, почёсывая клещами в затылке. — По рукам.

Матвей поспешно ударил ладонью в подставленную кузнецову руку, полез в карман штанов, торопливо отсчитал, шевеля губами, бумажки, расплатился и потребовал:

— Ну! Давай свои зубы.

Осип вздохнул, протянул ему гидравлические клещи, бормоча: «И всё-таки не понимаю я, зачем они тебе».

— Пригодятся, — осклабился Джокер и подмигнул Волкову. Видно было, что доволен совершённой сделкой, впрочем, и кузнец тоже обиженным не казался, щурился, ассистенту же своему так сказал, словно бы оправдываясь:

— А и правда, Ваня, мы новые сделаем, зато денег теперь хватит нам, уголька купить аж до осени. И купальскую дань завтра платить нужно.

Подручный кузнеца, подающий надежды изобретатель Иван, Петров сын, откровенно соскучился. Ни продажа клещей, ни перспектива приобретения топлива для электростанции энтузиазма у него не вызвали, возможно, плотный обед временно лишил его излишней чувствительности, а может быть, мальчик думал над новым изобретением.

— Ну шо, Ваня, — обратился к нему кузнец. — Пойдём ещё раз глянем машину? Не нравится мне сцепление.

— Э! — возразил сатир. — Ты не очень-то увлекайся! Завтра утречком раненько чтобы готово было!

— Та шо там утречком, к вечеру развалюху твою во двор выгоню, мне подъёмник нужен.

— Вот и ладненько, — обрадовался Матвей. — Идём-ка, Саша, в Манихеевку. Там нас уже дожидаются.

Сатир пребывал в прекрасном расположении духа то ли вследствие удачно проведенной торговой операции, то ли в предвкушении какого-то события, готовящегося в селе, а может быть и по какой-то иной причине, не известной Волкову. Как бы то ни было, собеседник Матвею не требовался, надобен был слушатель. Он вещал, размахивая одной рукой (во второй по-прежнему сжимал чемодан с ценностями):

— Доят этих селян, что твоих коз, кто ни попадя. Завтра вон за купальской данью приедет мытарь, а они отдадут, ещё и с песнями. Князь с них три шкуры дерёт, кузнец дерёт, я тоже, грешным делом (Матвей фыркнул), то есть, я хотел сказать делом праведным тоже пенок с молочка этого на карман нет-нет да и стряхну. Увидишь сейчас, как это делается. Молчи и в сторонке стой. Ох, как подумаю, как они сейчас вскинутся, когда одёжку твою увидят еретическую!

— Может, не ходить мне туда? — усомнился Саша, останавливаясь у плетёного кривого забора, за которым уже виднелись розовые в предзакатном сиянии стены низких домов под забавными крышами, похожими на густые прямоволосые остриженные понизу шевелюры.

— Да брось ты кочевряжиться! Я всё устрою, молчи, ни во что не вмешивайся и фокусов своих не устраивай. Поужинаем у них, выспимся, а утром с рассветом тронемся, чтоб не застал в Манихеевке нас с тобою сборщик подати. Я-то ладно, у меня, если что, отпущение, а тебе бы ему на глаза не показываться.

Они двинулись дальше вдоль плетня с устроенными кое-где перелазами, мимо срубчика с крышей и воротом, в коем нельзя было не узнать колодец, известный капитану Волкову по книжным описаниям. Из дворов важно побрёхивали собаки, чёрной тенью кот перебежал дорогу и юркнул в подворотную щель. Матвей кланялся походя кумушкам, что собрались посплетничать у дворов своих на лавочках, и они отвечали ему, а Саша вертел головой и всё никак не мог опомниться после нечаянного открытия: внимательные глазки женщин были, как и у Ивана Петровича, раскосыми.

«Они что же, японцы? Или китайцы? Слышал я от кого-то уже, кажется от Матвея, что все, кроме белоглазых, пришлые, но не ожидал даже… Хотя, какая разница? Говорят по-русски, обычаи местные усвоили — вон те две, которые скандалят, ни дать ни взять солохи какие-нибудь».

Матвей привёл к большому строению, презрительно смотревшему на соседние белёные хатки с высоты двух своих этажей. Нижний этаж дома сложен был из красного кирпича, верхний — бревенчатый, с балконом под скатами крыши. Богатый, надо полагать, дом и не где-нибудь на околице построен, а в самом центре села, на краю заросшей травою площади. Всё это было подмечено Волковым бессознательно и особого внимания не заслуживало, заинтересовало его другое: задолго до того как повернули на площадь, стало чудиться прерываемое петушиными вскриками болботание, после он понял — не шум птичьего двора это, а гомон многолюдного собрания.

«Так и есть, вот они», — подумал Саша, когда увидел, повернув на площадь, толпу, прихлынувшую к фасаду богатого дома. Мятежным собрание не выглядело, наоборот даже, если судить по затылкам, гомонящее общество пыталось слушать с похвальным вниманием выкрики человечка, использовавшего в качестве трибуны балкон. Перегибаясь через ограждение, чтобы быть к народу поближе, человечек не забывал, тем не менее, крепко держаться обеими руками за жёрдочку, по каковой причине не только в дребезжащем его тенорке, но и в повадках чудилось нечто петушиное.

— Гончар здесь?! — выкликал он и вытягивал шею.

— Есь! Есь! — отзывалась толпа, росток человечьей руки тянулся кверху из чёрного шевелящегося поля голов, человек-петух целил в него носом и удовлетворённо кудахтал: «Вижу-вижу. Всегда ты опаздываешь», — затем, выдержав короткую паузу снова бросал клич:

— А Гончар-второй, что у выгона?!

— Орой! Ыго! На! — катилось над головами эхо.

Матвей в толпу не полез, остановился неподалёку, и Волков с ним. В невнятном гаме слышалось:

— Послабше локтями, не на току.

— О-ох, душу выдавили.

— А я и говорю, до звезды додержит, злыдень.

— Локтями говорю!

— Отлезь, праведный.

— Ну, кто там не отзывается?

— Толковище устроили, а у меня скотина не доена!

— А я и говорю…

— Гон-чар! — проорал ещё раз человек-петух.

— Тута же я! — спокойно ответили и над толпой снова поднялась рука.

— Да тебя я уже видел! — горячился балконный оратор, поворотив к руке круглое, щекастое, с узкими глазами лицо, и пояснил: — Не ты Гончар, а тот, что у выгона!

— У меня скотина недо… — опять стал жаловаться соседу тёршийся с краю беспокойный низкорослый мужичок в штанах, перемазанных коричневой грязью

— Погоди, — остановил его сосед. — Не тебя ли там?

— Чего?! — возвысил голос перемазанный.

— Тихо, праведные! — надрывался оратор — Гончар-второй!.

— Ну я второй! — нехотя отозвался, поднимая руку, селянин в замаранных штанах. — Чего тебе? У меня скотина не доена!

В толпе зашумели, оглядываясь:

— У всех не доена!

— Не доен он! Все здесь такие! Не один ты!

— По шее ему! Чего не отзывается?

— Скотина!

— Тихо, праведные! — воззвал вознесённый на балкон человечек. — Стало быть, все собрались. Слушайте тогда указ княжий.

Он прокашлялся, и начал важно, задрав подбородок:

— Вам, любезные подданные, наше слово княжье. Повинны гои праведные, а также те, кто к ремёслам приставлен, в честь Купалы Дня заплатить нам дань. В разуменье того же что выдался урожайным год и прибыточным, принимая советы советников, мы такое решение приняли: в береженье от тягот будущих, в опасенье засух и напастей, дань купальскую единовременно увеличить для всех и для каждого, ровно вдвое поднять против прежнего. И в канун всенародного праздника, высочайшим нашим велением присылаем к вам сборщиков подати…

— А ты не попутал? — спросили в толпе. — Это ж прошлого года купальский указ!

— А не было в этот год вам послания, — рассудительно молвил староста. — А раз не было, значит исполнять должны прошлогоднее.

— Опять вдвое? — удивлённо спросил молодой голос.

— Вот такое наше гойское счастье, — насмешливо прогудел в ответ треснутый бас.

— Кто сказал?! — мгновенно ощетинился староста, выискивая в толпе недовольного. — Тьмы отродье, ехидны сын! Погоди, за слова твои дерзкие наложу на тебя послушание.

Угроза подействовала, толпа испуганно притихла, только кто-то прошипел громким шёпотом: «Молчи, наложит ещё».

— Вот так вот, — проговорил староста, удовлетворённый результатом внушения. — Как я в прошлый год уже всё это оглашал, задерживать более никого не буду.