Дети капитана Гранта - Жюль Верн

Каи-Куму обратился с вопросом к Гленарвану:

— Ты англичанин?

— Да, — не задумываясь, ответил тот, понимая, что принадлежность к этой национальности облегчит операцию обмена.

— А твои спутники?

— Такие же англичане, как я. Мы путешественники, потерпевшие крушение. Знай, что мы не участвовали в войне.

— Это безразлично! — грубо прервал его Кара-Тете. — Все англичане — наши враги. Твои соотечественники предательски захватили наш остров. Они жгут наши деревни и уничтожают наши посевы.

— Они не правы, — спокойно ответил Гленарван. — Я это говорю потому, что таково моё мнение, а не потому, что я у тебя в плену.

— Слушай, — начал Каи-Куму, — Тогонга, великий жрец Нуи-Атуа, попал в плен к твоим братьям. Наш бог велит нам выкупить его из рук пакеков[75]. Я бы хотел вырвать из твоей груди сердце и на веки вечные воткнуть твою голову и головы твоих спутников на частокол па. Но Нуи-Атуа сказал своё слово.

Каи-Куму, до сих пор великолепно владевший собой, при этих словах потемнел от гнева, и голос его задрожал от волнения.

Умолкнув на минуту, чтобы справиться со своими чувствами, он продолжал более спокойным голосом:

— Как ты думаешь, согласятся ли англичане обменять на тебя нашего Тогонгу?

Гленарван, не отвечая, внимательно посмотрел на новозеландца.

— Не знаю, — ответил он после недолгого молчания.

— Отвечай, — продолжал Каи-Куму, — стоит ли твоя жизнь жизни нашего Тогонга?

— Нет, — ответил Гленарван. — Я не вождь и не жрец среди своих.

Паганель, поражённый этим ответом, посмотрел на Гленарвана с глубоким удивлением.

Каи-Куму также казался озадаченным.

— Значит, ты сомневаешься? — спросил он.

— Я не знаю, — повторил Гленарван.

— И твои братья не примут тебя в обмен на нашего Тогонгу?

— Меня одного — нет, — ответил Гленарван. — Нас всех — может быть.

— У маорийцев принято менять голову на голову, — возразил Каи-Куму.

— В таком случае, предложи сначала обменять этих женщин на твоего жреца, — сказал Гленарван, указывая на Элен и Мэри.

Элен хотела броситься к своему мужу, но майор удержал её.

— Эти две женщины, — сказал Гленарван, почтительно кланяясь Элен и Мэри, — занимают высокое положение в моей стране.

Вождь холодно посмотрел на пленника. Злая улыбка скривила его рот. Но он тотчас же подавил её и, еле удерживая гнев, заговорил:

— Неужели ты думаешь обмануть Каи-Куму лживыми словами, проклятый европеец? Тебе не удастся это: глаза Каи-Куму умеют читать в сердцах людей.

И, указывая пальцем на Элен, он добавил:

— Это твоя жена!

— Нет, моя! — вскричал Кара-Тете.

И, растолкав пленников, дикарь опустил тяжёлую руку на плечо Элен.

Бедная женщина смертельно побледнела.

— Эдуард! — отчаянно вскрикнула она.

Гленарван, не говоря ни слова, поднял руку. Раздался выстрел. Кара-Тете пал мёртвым.

При звуке выстрела толпа туземцев высыпала из хижин. Площадка мгновенно заполнилась рычащей толпой. Сотня рук поднялась над головами несчастных пленников. У Гленарвана выхватили револьвер.

Каи-Куму бросил странный взгляд на Гленарвана. Затем, прикрыв его своим телом, он простёр руки над толпой, готовой броситься на европейцев и растерзать их, и произнёс громовым голосом одно слово:

— Табу!

При этом слове вся толпа замерла как вкопанная, точно дикарей поразила какая-то незримая сила.

Через несколько минут пленников отвели обратно в храм, служивший им тюрьмой.

Но Роберта Гранта и Жака Паганеля не оказалось среди них.

Глава двенадцатая

Похороны маорийского вождя

Каи-Куму, как это часто бывает в Новой Зеландии, одновременно был вождём и жрецом своего племени. В качестве жреца он имел право налагать табу — запрет на людей и вещи.

Табу — это прежде всего запрещение прикасаться к определённым вещам, людям, местам и т. д. Этот религиозный закон свято чтится всеми полинезийскими племенами. По маорийским верованиям, разгневанное божество карает немедленно смертью человека, святотатственно нарушившего наложенное на кого-нибудь или на что-нибудь табу. И маорийцы хорошо знают, что если бы бог замедлил опустить на голову ослушника свою карающую длань, ему на помощь поспешат прийти жрецы. Табу налагается иногда вождями из политических соображений, но чаще связывается с бытовым укладом частной жизни. Туземец объявляется табу, когда он стрижёт себе волосы, когда он только что подвергся татуировке, когда он сколачивает себе пирогу или строит дом, когда он опасно заболевает и, наконец, после смерти. Когда неумеренная ловля рыбы грозит опустошить реку, на неё накладывается табу. Если вождь или жрец любят только молодой картофель, на молодые побеги растения распространяется охранительное табу. Вождю хочется уединяться в своём доме — он объявляет его табу; вождю выгодно иметь монополию в сношениях с прибывшим иностранным кораблём — этот корабль становится табу; нужно изолировать европейца-продавца, чем-нибудь не угодившего вождю, — снова на сцену появляется табу. В этих случаях табу дикарей напоминает старинное вето королей.

Есть ещё одна разновидность табу, накладываемая не на предмет или животное, а на человека. Мстительный жрец, недовольный каким-нибудь дикарём, может наложить на его пищу табу. К табу, как известно, нельзя прикасаться безнаказанно руками. Если несчастный богат, он может заставить своих слуг класть ему в рот пищу, к которой не должны прикасаться его руки. Если он беден, ему остаётся ползать по земле, как пресмыкающемуся, захватывая пищу ртом. Табу делает его животным.

Этот своеобразный обычай регулирует и вмешивается во всё, даже мельчайшие, проявления жизни. Табу обладает силой закона.

Больше того, табу — это целый свод законов, незыблемых и неоспоримых, опекающих каждое движение дикаря.

Табу, наложенное на пленников-европейцев, было произвольным. Но тем не менее несколько дикарей из нападающих мгновенно превратились в защитников пленных, как только Каи-Куму произнёс заветное слово.

Однако Гленарван не обольщал себя надеждами насчёт дальнейшей своей судьбы. Он понимал, что поплатится жизныо за убийство вождя. Но смерть, с точки зрения дикарей, только преждевременный конец пытки. Поэтому Гленарван готовился к мучительному искуплению своей вины перед дикарями. Но он ни на секунду не пожалел о том, что убил Кара-Тете. Кроме того, он надеялся, что гнев Каи-Куму обрушится только на него одного.

Можно себе представить, какую ночь провели заключённые европейцы! Никакие слова не могут описать их страдания и тоску. Бедные Роберт и Паганель исчезли. Участь их не внушала сомнений. Они сделались первыми жертвами ярости туземцев. Никто из пленников не верил в то, что они спаслись, даже Мак-Набс, самый спокойный из всех. Джон Мангльс видел безутешное горе разлучённой с братом Мэри Грант и сходил с ума от сознания своего бессилия. Гленарван не переставал думать о просьбе Элен не отдавать её живой в руки дикарей. Хватит ли у него мужества исполнить эту страшную просьбу?