Отречение - Мария Анатольевна Донченко

Советника мучил вопрос – была ли его вина в случившемся? Что он мог сделать, чтобы предотвратить гибель Ивана? Не сейчас, но раньше, в девяносто пятом, когда какая-то сволочь получила деньги за продажу за рубеж безответного ребёнка? Нет, тогда уже было, пожалуй, поздно. Или раньше, если бы он не потерял из виду семью Фёдора? Нет, и тогда вряд ли – ведь Наталья ушла от мужа гораздо раньше, и о рождении мальчика он даже не знал… Конечно, если бы Фёдора не посадили в восемьдесят девятом… Но для этого нужно было предотвратить катастрофу двух поездов, а вернее – предотвратить куда большую катастрофу, именовавшуюся перестройкой, и в том, что этого сделано не было, его вина, конечно есть, не большая и не меньшая, чем миллионов других советских граждан, принимавших присягу и носивших погоны, но не защитивших страну на рубеже девяностых. А потом стало поздно, и судьба покатилась именно так, и он не видел точки, где можно было бы зацепиться и сделать так, чтобы один-единственный мальчик девяносто первого года рождения остался жив.

А впрочем, теперь это уже не имело значения.

В харьковскую тюрьму Калныньш приехал неожиданно. Он просматривал списки заключённых сепаратистов и вызывал их по одному, начиная с тех, кто сломался, признал вину и пошёл на сотрудничество, и заканчивая самыми упрямыми, каждого угощал кофе, сигаретами и коньяком, никого не тронул пальцем и украинцам не позволил, но всем задавал единственный вопрос – известно ли им, что означает кодовая фраза «Зима, снежки, варежки»? Но никто не мог ответить на этот вопрос, и только в последней группе заключённых ему попалась красивая женщина лет сорока с густыми пшеничными волосами, от коньяка и сигарет она отказалась, кофе выпила залпом, а на вопрос ответила с ходу, не задумываясь:

– Да это же пароль от компьютерной игры!

– От какой игры? – переспросил Калныньш.

– От сетевой игры, не помню, как она называется, в Донецке в неё многие играют, – она отвечала таким тоном, что он не мог понять, говорит она правду или тонко издевается.

«Где-то я её видел, – подумал Марк. – Кажется, я её допрашивал в Славянске».

– Значит, от игры, – задумчиво повторил он. – Ладно. Увести! Давайте следующего!

Калныньш вдруг почувствовал, как он устал и хочет в отпуск. На остров, к Энрике, туда, где море, пальмы и мулатки. Хотя бы на пару-тройку недель, отдохнуть от крови, грязи и чернозёма. Обычно он предпочитал отдыхать в ноябре-декабре, когда погода в России особенно отвратительна, но сейчас уже чувствовал усталость от страшного напряжения последних месяцев. А куда тут уедешь, на кого всё оставишь, когда даже в собственном штабе может притаиться враг, и никому доверять нельзя, никому…

Марк Калныньш с юности готовил себя к войне с Россией и, в отличие от менее умных и более самонадеянных коллег, никогда не считал, что она будет лёгкой и быстрой, даже после двух с половиной десятилетий демократических реформ. Но ведь это даже не Россия, думал он, противник – чёрт знает кто, шахтёры и трактористы, сброд с двух областей, а ковыряемся почти полгода, и не видно конца…

Он снова вспомнил Дэна. Чего ему не хватало в жизни? Его же могла ждать блестящая карьера. Почему он без колебаний выбрал пытки и смерть? Ведь у него не могло быть иллюзий, он слишком хорошо знал систему изнутри и лично Калныньша. А ведь ему было страшно, от Марка-то не скроешь настоящий страх ни за какой бравадой…

Нет, всё-таки надо в отпуск.

…Конечно, Александра понятия не имела, что означают три слова, которые повторял ополченец вслух в состоянии болевого шока. Но если это что-то важное – может быть, ей удалось отвлечь этого СБУшника от реального смысла и хоть капельку помочь кому-то из своих, отвести беду – она-то Калныньша вспомнила и считала, что он из СБУ. Ведь победа, как океан из капелек, всегда складывается из множества больших и малых усилий тысяч и миллионов людей.

В другое время она могла бы вызвать огонь, то есть гнев Калныньша, на себя, но в силу обстоятельств, о которых ниже, теперь даже этого священного права, принадлежащего каждому русскому человеку во вражеском плену, была лишена Александра Морозова.

Она шла по тюремному коридору и думала о Юозасе. Ей всегда было легче, когда она о нём думала.

Глава семнадцатая

«Уважаемая Вероника Юозасовна!

Учитывая заслуги Вашего отца, Шульги Юозаса Станиславасовича, при спасении мирных жителей Донецкой Народной Республики, за проявленное личное мужество, командование Народного ополчения Донбасса считает возможным ходатайствовать перед Народным Советом ДНР о присвоении Шульге Ю.С. звания Героя Донецкой Народной Республики посмертно…»

Вероника отложила письмо, тыльной стороной ладони утирая слезу с лица, и тихо передала его сидевшей рядом Ольге Алексеевне.

Вторую бумагу Вероника не показывала никому.

Второе письмо, в отличие от напечатанного на гербовой бумаге первого, было написано на тетрадном листке в клеточку, на литовском языке, которого она не знала, с подстрочным переводом на русский. Его отдала Веронике Марина Матвеева после похорон отца, в заклеенном конверте.

– Это Юра оставлял для тебя, когда уезжал в Славянск, – смахивая слезу, сказала Марина, – потом забрал, когда вернулся, а сейчас перед отъездом на позиции снова оставил… Что там – я не знаю, но он сказал, только если точно будешь знать, что убит… Если пропал без вести или ещё что – тогда не отдавай…

…Полсуток лежали, накрытые тонким флагом, вместе с остальными бойцами, убитый прямым попаданием в голову лейтенант из прокуратуры ДНР и обгоревший до неузнаваемости Юозас Шульга, и Матвеев уже распорядился было похоронить их прямо здесь, на позициях, но пришла помощь, и пришла машина, и убитых тоже забрали в Донецк…

“Дорогая Вероника! Mieloji Veronika!”

Девушка покосилась на сидевшую на соседнем стуле Ольгу Алексеевну и снова развернула письмо.

«Я просил отдать его тебе тогда, когда будет точно известно, что нет меня на