Последняя ночь у Извилистой реки - Джон Уинслоу Ирвинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это не зелье, а сульфамидная мазь, — усмехнулась Норма Шесть.
Появление Героя взбудоражило собак в загоне. В основном это были дворняги, но среди них Дэнни заметил и немецкую овчарку. Герой тоже внимательно следил за тем псом, от которого его отделяла металлическая сетка.
— Сочувствую тебе, Дэнни, — сказала Норма Шесть. — И прости меня за то, что тогда все с меня и началось.
Произнося эти слова, Норма Шесть глядела не на писателя, а на Кармеллу.
— Не ты же охотилась за моим отцом, — сказал Дэнни. — А случившееся едва ли можно было предотвратить.
— Все теряют близких людей, — сказала ей Кармелла.
— Когда-то мне нравился Стряпун, — призналась Норма Шесть, глядя теперь на Дэнни. — Но он меня не замечал. Наверное, это меня и подстегнуло.
— Это что ж, тебя тянуло лечь под Стряпуна? — спросил Кетчум. — Подходящее время для признаний!
— Я говорю не тебе, а ему! — огрызнулась Норма Шесть. — Но извиняться за это я не стану. А это я уже говорю тебе, Кетчум.
Кетчум поддел носком сапога земляной ком.
— Ладно, что теперь вспоминать? Я заеду за псом ближе к полудню, а может, и ближе к вечеру.
— Мне все равно, когда ты заедешь. Герою у меня будет хорошо. Во всяком случае, я не поволоку его охотиться на медведя!
— Я тебе скоро привезу медвежатины, — угрюмо пообещал ей Кетчум. — Если самой не понравится, скормишь своим шавкам.
Кетчум кивнул в сторону загона. Едва он произнес слово «шавки», собаки Нормы Шесть дружно залаяли.
— Кетчум, тебе обязательно нужно, чтобы у меня были неприятности с соседями? — Пам повернулась к Дэнни и Кармелле. — Вы не поверите, но он — единственный придурок, который может довести моих собак до бешенства.
— Не могу поверить, — улыбнулся Дэнни.
— Заткнитесь вы все! — крикнула своим собакам Норма Шесть.
Собаки послушно замолчали и отошли. Только немецкая овчарка по прежнему стояла, уткнув морду в проволочную сетку, и злобно поглядывала на Героя. Он отвечал овчарке тем же.
— На твоем месте я бы держал их порознь, — сказал Кетчум, указывая на своего пса и овчарку.
— Без тебя знаю! — ответила Норма Шесть.
— Сварливая ведьма, — бросил ей Кетчум. — А ты останешься здесь, — сказал он Герою, даже не глядя на пса.
От его приказа Кармелла почему-то тоже застыла на месте.
Старость не была благосклонна к Норме Шесть, ровеснице Кетчума. Дэнни помнил ее достаточно привлекательной женщиной. Теперь же Пам выглядела жутковато. В детстве Дэнни думал, что у нее естественные светлые волосы. Оказалось, она всегда (и даже сейчас) красилась под блондинку. Не помнил писатель и шрама на ее верхней губе. Наверное, «подарок» времен совместной жизни с Ковбоем. (Возможно, бедро ей повредил тоже он.)
Когда Кетчум залез в кабину пикапа и включил радио на всю мощь, Норма Шесть сказала Дэнни и Кармелле:
— Я ведь до сих пор люблю Кетчума, но он так до конца меня и не простил. А осуждать он горазд: и за проступки, и за то, что другой человек не всегда может совладать с собой.
Дэнни молча кивал. Кармелла как будто вновь была загипнотизирована приказом Кетчума.
— Дэнни, поговори с ним, — попросила Пам. — Скажи, чтобы не делал с собой никаких глупостей. И прежде всего — со своей левой рукой.
— А при чем тут его левая рука? — не понял Дэнни.
— Спроси у него сам, — ответила Норма Шесть. — Я не люблю говорить на эту тему. Достаточно сказать, что он ни разу не дотронулся до меня левой рукой!
Она вдруг заплакала.
— Ты когда-нибудь заткнешься? — крикнул Норме Шесть Кетчум, опустив окно. — Нам ехать пора!
От его крика собаки Нормы Шесть снова залаяли.
— Ты ведь сказала все, что хотела? Или все еще извиняешься?
— Идем, Герой, — позвала Норма Шесть раненого пса.
Она повернулась и пошла в трейлер. Герой поковылял следом.
Был восьмой час утра. Как только Дэнни с Кармеллой оказались в кабине пикапа, собаки Нормы Шесть прекратили лаять. В задней части пикапа у Кетчума было припасено полкорда дров, прикрытых толстым брезентом. Туда же он запихнул и винтовку. Водители машин, едущих следом, даже не заподозрят, что в старом пикапе, под брезентом, спрятано оружие. К сожалению, Кетчум не мог никуда спрятать медвежий запах.
По радио передавали песню Криса Кристофферсона[141] — что-то из написанного им в семидесятые годы. Дэнни всегда нравилась эта песня и сам автор-исполнитель. Но даже Крис Кристофферсон не мог в это прекрасное утро заглушить сильную вонь, оставленную медведем.
Быть может, это наша последняя ночь,
И нам никогда не пройти здесь опять.
Когда Кетчум вывел пикап на окружное шоссе 16 и они поехали на юг, параллельно водам Андроскоггина, Дэнни протянул руку и выключил радио.
— Что это я должен узнать о твоей левой руке? — спросил он старого сплавщика. — Неужели ты до сих пор думаешь, как бы ее оттяпать?
— Черт тебя подери, Дэнни! Не проходит и дня, чтобы я об этом не думал.
— Боже мой. Мистер Кетчум… — закудахтала было Кармелла, но Дэнни быстро ее перебил:
— Но почему левая рука? Ты же не левша?
— Отстань, Дэнни. Я обещал твоему отцу, что ты об этом никогда не узнаешь. Хотя Стряпун, поди, и забыл про все.
Дэнни сжал в руках банку с отцовским пеплом и несколько раз встряхнул.
— Пап, что скажешь? — спросил он у молчаливого праха. — Кетчум, я что-то не слышу отцовских возражений.
— Отлипни! Я и твоей матери обещал ничего тебе не рассказывать! — крикнул Кетчум.
Дэнни помнил то, что когда-то рассказала ему Джейн. В тот вечер, когда утонула его мать, Кетчум задумал наказать себя. Спустившись в кухню, Джейн застала его с большим секачом. Левую руку он положил на разделочный стол, а правой занес над ней секач.
— Не смей глупить! — крикнула ему Джейн.
Но Кетчум молча глядел на свою левую руку. Возможно, он представлял, как она, отрезанная, валяется на доске. Джейн было некогда следить за ним — наверху рыдал повар и во все горло орал маленький Дэнни. Позже, сумев кое-как их успокоить, индианка вновь спустилась в кухню. Кетчум уже ушел. Джейн обшарила все углы в поисках отрезанной руки сплавщика.
— Думала, найду где-нибудь его оттяпанную руку. Мне очень не хотелось, чтобы ее нашел твой отец, — рассказывала Джейн маленькому Дэнни.
Иногда, особенно если Кетчум был пьян, Дэнни замечал его взгляд, остановившийся на левой руке. И точно так же он смотрел на гипсовую повязку в
