Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

— Вы обещали Власу Михайловичу не вмешиваться ни во что в редакционных делах. То, что я делаю, я делаю по нашему общему с ним согласию».

Характерно, что в этих наставлениях заведующему редакцией, как особо облеченному исполнителю воли Дорошевича, совершенно игнорируется редактор газеты Благов. Его как будто не существует. Влас был уверен, что это фигура временная. Потому и позволил себе лишь иронически поинтересоваться: «Сколько выживет Ф.И.? Поистине, бедный Ф.И.»[932]. Федор Иванович Благов между тем оказался редакционным долгожителем и пускай формально, но был на своем посту вплоть до 1917 года. И надо сказать, что весь этот полуторадесятилетний период, знаменовавший преобразование и превращение «Русского слова» в самую распространенную либеральную газету, отмечен достаточно тесными и доверительными контактами между Дорошевичем и сытинским зятем, о чем свидетельствуют письма, которые на протяжении этого времени шеф газеты слал редактору. Сомневаясь поначалу в долговременности пребывания Благова на редакторской должности, он тем не менее еще весной 1902 года убеждает его проявить характер, «принять бразды правления в свои руки», считая это прежде всего «правом нравственным». Да, он помнит о контракте, согласно которому «верховная власть» в газете принадлежит ему, Дорошевичу, но у Благова тем не менее есть «право формальное». И потому, продолжает он убеждать Федора Ивановича, «никакими подписями на контрактах Вы не можете и не имеете права отказаться от Ваших привилегий и обязанностей редактора. Вы отвечаете за все и Вы распоряжаетесь всем». Стремясь сделать из Благова своего союзника, он обещает ему всяческую поддержку и одновременно деликатен, щадит его самолюбие: «Через два месяца, поправив вконец истрепанные нервы, я специально приеду и сам поставлю все дело. Тогда Вам не трудно будет его продолжать. А пока прошу Вас постепенно брать дело в свои руки и вводить в него те изменения, которые я позволю себе указать Вам только потому, что Вы никогда не отказывались принять мой совет как более опытного в журналистике. Простите, если не всегда эти указания будут подробно мотивированы. Пришлось бы слишком много писать, лучше я напишу что-нибудь для газеты. Подробную мотивировку каждого указания я Вам представлю и сообщу при личном свидании. А теперь будьте уверены, что каждое указание основано на фактах, здраво обдуманных соображениях и желании соблюсти только интересы газеты. Исполнение каждого из указаний мне необходимо, чтоб я мог действительно и с пользой применить свой труд и сделать что-нибудь для газеты». Одновременно Дорошевич стремится приободрить неопытного редактора: «Счастлив узнать, что газета хоть шевелится. Сразу ничего невозможно. Но шевелится. Значит — не мертвая. Значит — жива. Выздоровеет, Бог даст. Сделаем все. Я верю в успех». Делясь с Сытиным соображениями относительно «постановки газеты», он предупреждает издателя, что «дальнейшие указания» будет «прямо адресовать Федору Ивановичу». С годами произошло и дружеское сближение с Благовым. «Приятельство у меня перешло в дружбу к Вам, глубокую и сердечную», — писал ему Дорошевич в 1907 году. Он был с ним как ни с кем откровенен по части редакционных дел, в том числе достаточно деликатных. Для него, подолгу живущего за границей, важно знать, как воспринимаются в обществе его публикации. И потому он просит Благова: «Удосужьтесь, черкните (без титулов, вступлений) два слова, какие из присланных фельетонов замечены, какие прошли совсем незаметно, какие вызвали порицание». И в другом письме: «Большое спасибо за Ваши телеграммы о моей работе. Пожалуйста, очень прошу, держите меня в курсе дела относительно моих успехов и поражений. Это поможет мне ориентироваться: что нужно для газеты?»[933] Переписка свидетельствует, что Дорошевич доверял редактору и ценил его литературный вкус, умение работать с текстами. Кстати, об этой способности Благова рассказал К. Г. Паустовский в «Золотой розе».

Что же до отношений Дорошевича с Сытиным, то при всей их неровности и временами драматичности, следует отметить неизменный пиетет издателя перед журналистом. Хотя поначалу Власу приходилось почти в патетических тонах убеждать Сытина следовать его линии в строительстве газеты. «Я помню Ваши слова, Иван Дмитриевич: вся надежда на Вас, — напоминал он в парижском письме от 9 марта 1902 года. — Я полон желания спасти „Русское слово“. И если Вы не охладите во мне этого желания — с Божьей помощью я сделаю это. Но если Вы хотите, чтоб я отдал делу все свои силы и действительно сделал все, что могу, — мое непременное условие: все мои указания должны исполняться в точности. Я знаю, чего я хочу, что мне нужно для газеты. И если мои указания не будут выполняться буквально, я умою руки и скажу:

— Вот, Иван Дмитриевич, и с Вами пива не сваришь.

Я надеюсь, что Вы этого не захотите и дадите мне возможность сделать для газеты то, что я хочу»[934].

Здесь видна не столько авторитарность характера (которую, ежели бы захотел, он мог сполна удовлетворить, заняв официально редакторское кресло), сколько понимание, что неискушенность издателя в газетном деле, тем более в создании новой для России газеты, может повредить делу, той мечте, для осуществления которой появилась наконец реальная возможность. Отсюда это сочетание мольбы и угроз. Сытин побаивался Дорошевича, называл фельетониста «грозой» и избегал во время его присутствия заходить в редакцию. У них бывали размолвки не только относительно курса газеты, но и в чисто практическом плане. Издателю приходилось терпеть диктаторские замашки Власа, о чем он рассказывал в 1920 году в Берлине, куда приезжал уже как советский представитель, уполномоченный наладить поставку бумаги: «А сколько горя было у меня с Власом! Да только о нем одном я мог бы написать три тома воспоминаний! Бывало, ночью номер сверстан и готов к спуску в мою ротационку — самую наиновейшую и крупнейшую из всех типографий во всей России. Вдруг появляется горе мое — Влас! Вином несет от него на сто верст! Всех толкает в сторону, да прямо к набранным и сверстанным страницам.

— Это выбросить! Это сократить! Набирай, Петя, под диктовку!

И стоя, в шубе, он диктовал прямо в линотип свой последний фельетон по поводу какого-нибудь министра или губернатора. Номер газеты не успевал к поездам, уходившим на рассвете в провинцию. Там в таких случаях „Русское слово“ приходило с опозданием. Но вся Россия читала Власа и… восторгалась. А мне было и радостно, и грустно: на другое утро приходили старик Василий Иванович Немирович-Данченко, поп-расстрига Григорий Петров и другие сотрудники. Кричали, гремели, скандалили по поводу того, что их статьи были выброшены из номера или так изуродованы, что сам черт в них ничего не мог понять. А если какая-либо статья и уцелела после ночного разгрома, устроенного Власом, то или заглавие отсутствовало или подпись была не та».