Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

редко сдают — такому организму не то что с насморком, а и с холерой нетрудно справиться!

«Но чем черт не шутит, пока поп спит», — как говорит Павел, может, Елизар сломал ногу или из трясины не в силах выбраться. И наконец, самое ужасное, если к его исчезновению причастен каюр. Что таит этот человек в своем злобном молчании?

— Долбачи, — говорю проводнику, — прошу тебя, очень прошу, завтра пораньше поезжай за наблюдателями.

— Сам вижу, надо скорее люди сюда тащить, искать Елизара.

Подхожу к Илье, сажусь напротив на валежину. Он пьет чай. Хочу еще раз попытаться выжать из него какие-нибудь подробности исчезновения Елизара. Проводник делает вид, будто не замечает меня, невозмутимо отхлебывает чай, но выдают глаза, в них непотухающий злобный блеск.

— Когда ушел Елизар с табора, утром или вечером? — спросил я насколько мог спокойно, доброжелательным тоном.

Илья, не торопясь, дожевал лепешку, хлебнул из кружки горячего чаю, долил свежего. Будто не слышал моих слов. Я терпеливо ждал. Но он молча продолжал жевать мясо, изредка с пренебрежением поглядывая на меня. Не знаю, что стоило мне сдержать себя.

— Утром или вечером ушел Елизар? — повторил я, призвав на помощь все терпение, всю волю. Теперь нет сомнения, он что-то скрывает и издевается надо мной.

Кусая губу, я глушу в себе бешенство, сижу, жду, когда каюр допьет чай, уберет в потку посуду, сахар, остатки лепешки.

— Может, ты скажешь, что случилось с Елизаром?

— Ямбуй ходи, вернулся нету, — твердит он.

— Это я уже слышал. Где он поднимался?

Молчание.

— Что он взял с собой?

— …

— Ружье с ним? — настойчиво спрашиваю я, а про себя твержу: «Спокойно, спокойно».

Илья отвернулся, набивает трубку, прикуривает и затем чуточку придвигается ко мне. Трубка каждый раз после двух-трех затяжек затухает. Он снова прикуривает от уголька и, как глухонемой, молчит.

— Не собирался ли Елизар после Ямбуя спускаться к озеру на охоту? Может, слышал выстрелы или крик?.. Да отвечай же, черт бы тебя побрал, или я тебя… — И я едва удержался, чтобы не стукнуть Илью.

Он продолжал невозмутимо молчать.

Следователь из меня оказался никудышный. Я встаю, беру карабин, бросаю в рюкзак чайник, кусок вяленой оленины, банку сгущенного молока, лепешку, кружку. Проверяю, есть ли с собою спички. Привязываю к поясу Загрю.

Заглядываю к Павлу в палатку.

— Никто не отзывается, — говорит он.

— Карауль, времени еще много.

— А вы не запаздывайте; может, к ночи, действительно злые духи тут собираются, как бы того…

— Никакого «того», Павел, не будет. Жди, к вечеру вернусь. Передай Плоткину, чтобы самолет был здесь пораньше утром. Всего хорошего!

Долбачи, провожая меня, предупреждает:

— Смотри, напрасно Ямбуй не ходи, одному нельзя, место худое, видишь, как люди тут пропадают.

— Не беспокойся, Долбачи, я это знаю. А ты завтра поторопись.

Появившееся у горизонта утром мятежное облачко исчезло. Небо густо-синее. Если дни будут солнечными, мы скоро выясним, что происходит на этом Ямбуйском гольце, и тогда повернем назад, к своим. Скорее бы!..

10. В западне

Шагаю звериной тропой. Слева в скалистых берегах ворчит Реканда. Справа спокойная, ласковая с виду марь. За нею Ямбуй. К подножию его подступает болото.

День теплый, мягкий. Взлетела пара кряковых уток, всплеснула воду и унесла на крыльях в тишину предупреждающий крик. Иду по кромкам болот. На поводке неохотно плетется Загря. Не пропускаю ни одного следа, но попадаются только звериные, старые и свежие. Человеческих следов не видно.

Глаза быстро устают от напряжения, утомляет однообразие. В ушах комариный гул. Горцам — а я родился на Кавказе — на открытом пространстве со скудным пейзажем обычно становится не по себе.

Радует только осень — в тайге это самое красивое время года.

На темно-зеленом фоне лесов, на бледно-желтом ягельном поле пылают осинники ярко-красным багряным огнем. Они сливаются, охватывают пожарами огромные пространства и очаровывают удивительным сочетанием красок. Ни одному художнику, наверное, не удалось передать эти тончайшие тона переходов из одного цвета в другой. Их можно только видеть. А сколько хорошей, светлой грусти приносит с собою осень!

С этими мыслями я незаметно все ближе и ближе подхожу к подножию Ямбуя. Под ногами зеленый ковер вековых мхов. Местами забредаю в корявые дебри перелесков. Шагаю через сгнивший, трухлявый валежник порушенных временем деревьев. Шлепаю по травянистым болотам. Пересекаю края замшелых отрогов и шумливые ручейки, сбегающие с гольца. Кругом только мхи да разноцветные лишайники — желтые, зеленые, красные, серебристые. Здесь нет и клочка земли, лишенного растительности, даже камни, скатывающиеся с гор, за несколько лет обрастают мхом — все же это обиженная природой страна.

Чем ближе, тем грознее кажется Ямбуй. Исполинские зубчатые скалы опоясывают его разрозненными рядами. Высокие, черные, они, как древние крепости, защищают Ямбуй от холодных северных ветров и сами рушатся под гнетом неумолимого времени.

Продвигаюсь вдоль подножия. Все тут слишком однообразно: скалы, узкие ложбины и волнистые гребни начинаются почти у самой вершины гольца и внизу неожиданно обрываются темными утесами. На них сторожевыми маяками торчат одинокие, голые от старости, сучковатые лиственницы.

Иногда я взбираюсь на утесы. С них видно все как на ладони. За марью, укрывшись среди мерзлотных бугров, бирюзовые озера. В вечерней дреме перелесков темнеют болота, а дальше тайга, изуродованная, жалкая, на муки поселившаяся тут, на зыбкой глинистой почве. Необозримые дали лежат в мертвом молчании, в вековом забытьи. Здесь все нетронуто с первобытных времен.

Солнце клонится к щербатому горизонту. Дня остается мало, пора возвращаться. Но впереди показался мысок. С него, кажется, будет видно не только равнину, а и северный склон Ямбуя. Это соблазняет меня.

Из-за Ямбуя на равнину угрожающе надвигаются мрачные тучи. Я даже не заметил, когда они появились. Над головою толчется мошкара — непременно к дождю. Скорее бы добраться до мыска, и на этом придется закончить день.

Иду по широкому просвету перелеска, пробираюсь по ернику. По пути открываются голубые чаши озер, ровные, спокойные, окаймленные вечнозеленым троелистом. На зеркальной глади воды — чудесные кувшинки, раскрывающие навстречу теплу свои бледно-желтые восковые лепестки. Эти цветы кажутся неизвестно как попавшими сюда пришельцами из сказочного мира.

Передо мною гладкое поле, прикрытое темно-зелеными мхами. Ни деревца, ни кочки. На нем никаких следов. Звери, видно, обходят его стороною. Легко и мягко ступаю по влажному мху, как по пружинному матрасу, и вдруг спохватываюсь — да ведь это же зыбун! Бросаюсь назад, но зыбкий моховой покров неожиданно рвется под ногами. Меня начинает засасывать тяжелая глинистая жижа. Делаю рывок, другой — еще глубже вязну, погружаясь в