За правое дело - Василий Гроссман

Один из регулировщиков насмешливо заметил:

— Вот живут! Папироски курят готовые, чай пьют из термосов!

К самой воде подошел отряд красноармейцев. Шедшие впереди озирались, ища глазами командира, замедляли шаги — приказания остановиться не было, лейтенант в эту минуту прикуривал от папироски регулировщика и спрашивал, бомбит ли немец переправу.

— Стой! — закричал издали лейтенант.— Стой!

Красноармейцы опускались на прибрежные камни, складывали мешки, винтовки, скатки шинелей, и сразу над Волгой встал запах потного тела, пропотевшего белья, махорочного дыма, словом, тот особый запах, который бывает у войска, шагающего по той дороге, что кончается на переднем крае.

Каких только лиц не было здесь: худые горожане, не привыкшие к походам; посветлевшие от усталости широкоскулые казахи; сменившие халаты и цветные тюбетейки на гимнастерки и пилотки узбеки с бархатным взором, полным задумчивой печали; заводские молодые ребята; отцы семейства, колхозники, люди могучего, тяжелого труда — их жилистые шеи и мышцы, игравшие под мокрыми от пота гимнастерками, еще крепче и чеканней выступали, подчеркнутые аскетической тяжестью солдатской жизни; был плечистый и поворотливый солдат, такой румяный и улыбающийся, словно вся тяжесть похода не касалась его, как не касается промасленного жесткого крыла молодого селезня речная вода.

Некоторые сразу же пошли к воде, присев на корточки, черпали котелками, один стал стирать платок, и черный клуб грязи пошел в светлую воду, другой мыл руки и плескал горстью себе на лицо. Иные, сидя, жевали сухари, крутили папиросы. Большинство же легло, кто на бок, кто на спину, и лежало, закрыв глаза, так неподвижно, что можно было их принять за мертвых, не будь на их лицах выражения усталости.

И лишь один — плечистый, худой, смуглый красноармеец лет сорока с лишним — не сел, не лег, а остался стоять и долго смотрел на реку. Поверхность воды была совершенно гладкой — она лежала ровной, тяжелой плитой, и казалось, весь зной неподвижного августовского дня идет от этого огромного зеркала, врезавшегося в берег, бархатно-черного там, где падала на него тень от песчаного обрыва, аспидного, голубоватого там, где било по нем наотмашь могучее солнце.

Красноармеец долго и пристально оглядывал луговой берег, откуда тащилась баржа, посмотрел вверх по течению, посмотрел вниз, оглянулся на своих товарищей…

Шофер вышел из «пикапа» и подошел к лежавшим красноармейцам.

— Откуда вас, ребята, гонят? — спросил он.

— То на окопы, то на подсобные посылали,— ответил боец с тайным намерением расположить к себе шофера и попросить у него покурить,— так вот идем, солнышко такое, что с ног людей валит. Покурить нету ли, товарищ механик, газетки за тонкое число?

Водитель достал из кармана кисет, свернутую газетину и дал красноармейцу закурить.

— Под Сталинград, что ли? — спросил шофер.

— Кто его знает — куда. Сейчас обратно в Николаевку — там дивизия наша в резерве.

Второй красноармеец, досадовавший на себя, что не догадался попросить у водителя табачку, сказал:

— Вот так маршируем, хуже нет от своей части уйти, горячей пищи не видим. Табаку второй день не получаем.— И, обращаясь к тому, что курил, попросил: — Оставь, что ли, покурить.

[И тогда третий, лежавший неподвижно, с обнажившимися белыми зубами, сказал, не открывая глаз:

— Вот направят в Сталинград, там ты свою кровь горячую увидишь.

— Да, кровь там так и прыщет,— сказал второй.]

Едва на баржу были погружены «пикап» с командирами, машины с авиабомбами, несколько колхозных подвод, запряженных волами, и едва начальник переправы дал команду к погрузке людей, как в небе над Волгой началась необычайная суета. Несколько истребителей барражировало над Волгой и заволжскими песками, наполняя воздух высоким пронзительным гулом моторов. Красноармейцы оглядывались, замедляли шаги, ожидая, не отменят ли приказание о погрузке в связи с начавшейся в воздухе тревогой, но начальник переправы замахал рукой, перехваченной красной перевязью, и закричал:

— Давай! Давай!

Может быть, ему хотелось поскорей отогнать от причала огромную баржу, груженную тяжким весом двенадцатипудовых авиационных бомб, либо он привык к воздушным налетам и вовсе не придавал им значения.

Людей на барже собралось несколько сотен, все они инстинктивно старались пройти подальше от места, где скопились машины, пробирались к носу и к корме, озирались на решетчатые цилиндрические ящики с бомбами, смотрели на два спасательных круга, висевших на мостике, и, может быть, думали, кто раньше успеет в миг удара схватиться за круг и кинуться в воду.

И правда, нет хуже чувства нового страха: так для людей, привыкших к земле, особенно невыносимым казался страх на воде. Его, видимо, испытывали все — и командиры в машине, и красноармейцы. И должно быть, действительно вся суть состояла в непривычке к новому страху — ведь тут же матросы ели, подхлебывая обильный сок, помидоры, мальчишка, меланхолично отвесив губу, следил за поплавком удочки, а пожилая рыжая женщина, сидя возле рулевого, вязала не то чулок, не то варежку.

— Ну как, товарищ лейтенант, самочувствие? — спросил майор, продувая мундштук.— Плавать умеете? Спасательный кружок надо?

Вышедший из машины подполковник усмехнулся и сказал, указывая на тесно стоявшие один к другому грузовики с авиабомбами:

— Я думаю, если противник угодит по нашей барже, то лейтенанту больше понадобится парашют, чем спасательный круг.

Он сразу же сделал строгое лицо, чтобы после этой шутки майор не вздумал с ним фамильярничать.

Лейтенант, вопреки правилам душевного поведения людей юного возраста, сказал с откровенностью:

— Я прямо сознаюсь, жутко. И почему это столько истребителей в воздух поднялось?

— Да дело ясное, оповестили по радио, идут немецкие бомбардировщики. Как раз застанут на середке,— сказал майор и бережно погладил свой мешок, вспомнив о помидорах, данных ему перед отъездом старухой — квартирной хозяйкой.

А истребители продолжали неистовствовать.

Баржа скользила томительно медленно, силы маленького буксира, казалось, вот-вот иссякнут, правый берег отходил дальше и дальше, левый все казался бесконечно далеким, недосягаемым. Красноармейцы напряженно следили за движением баржи, вглядывались в западную часть неба, откуда должны были прийти немецкие бомбардировщики.

— И чего это их носит, и чего это их носит,— бормотал молодой красноармеец.

— Бахчу стерегут,— отвечал ему пожилой боец, тот, что не присел отдохнуть на берегу,— тут бахча очень богатая, понял?

— Да ну вас,— сказал молодой,— вам бы смеяться, а еще человек семейный. Вот потопят нас, тогда вам смеху не будет.

Никто на барже не знал, да и не мог знать, что истребители подняты в воздух, чтобы прикрыть на посадке пассажирский самолет, вышедший с московского аэродрома.

[На рассвете приехала из авиагородка на Центральный аэродром команда «Дугласа». Командир корабля, майор, с полным помятым и капризным лицом, и бледнолицый, сутулый штурман шли рядом, огромные планшеты на длинных ремнях, небрежно переброшенных через плечо, били по их ногам.

— Что ни говори, мировая женщина,— сказал командир.

— Я и не говорю ничего,— ответил штурман,— но пьет, я тебе скажу.

Сзади шел радист, дальше два старших сержанта. Ответственный дежурный вышел навстречу командиру корабля и, улыбаясь, сказал:

— А, товарищ майор.

— Здравствуйте, подполковник,— сказал майор и прошел, скрипя сапогами, по каменному плиточному полу.

Он привык, что суета, заботы, возникавшие по отношению к его пассажиру, все это в какой-то мере касалось и его.

Командир осмотрел мягкие кресла, обтянутые крепко прокрахмаленными чехлами, одернул ковер, лежавший в проходе между креслами, протер рукавом кителя стекло возле того места, где имел обыкновение садиться его пассажир, хотя стекло было чисто, и прошел к себе в кабину.

И наконец после двадцати минут ожидания пришел автомобиль заместителя наркома обороны.

Самолет пошел на юго-восток. Сидевшие сзади молчали и смотрели на стриженый большой затылок заместителя наркома. О чем думал он, рассеянно глядя в окно?

Долго сидел он, не поворачивая головы, и лишь когда самолет подошел к Волге, похожей на голубую длинную шаль с разорванными краями, он повернулся и показал рукой, спросил у сидевшего за спиной генерала:

— Ну как, стерлядью меня угостишь?

— Еще бы, товарищ генерал армии,— быстро привстав, сказал генерал,— да еще какой стерлядью. У Малиновского в шестьдесят шестой как раз великолепно ловится стерлядь.

Жуков отвернулся и стал смотреть в окно. Ему часто приходилось смотреть на мир сверху, видеть его рельефы, и эта картина реки среди желтых пятен песка, голубоватых затонов, зеленых продолговатых мазков камышей, деревень и малых городов, расчерченных улицами на угольники и квадраты, эти медные прямоугольники сжатых полей, чередующихся с малахитовыми прямоугольниками озимых, нити проселочных и грейдерных дорог,— вся эта удивительная геометрическая картина, видимая с самолета, была для него знакомой и не менее привычной, чем подлинный мир в огромном, мешающем вождению войск, разнообразии трав, кривых, дуплистых ветел, плачущих сопливых мальчишек, мечущихся птиц, коров, овец, пыли, оврагов, дыма, крика.