За правое дело - Василий Гроссман

Майор, вначале оробевший от близости большого начальства, почувствовал себя весело.

Он со снисходительным спокойствием и с чувством превосходства оглядывал пришедших из тыла.

Майор воевал летом 1941 года в лесах Западной Белоруссии и Украины, прошел через испытания первых дней войны и знал все и видел все. Все рассказы о войне майор, человек молчаливый и скромный, выслушивал с тихой сдержанной улыбкой, теша себя мыслью: «Эх, братцы, о том, что я знаю, не расскажешь и не напишешь».

И только встретив такого же, как он сам, все испытавшего и через все прошедшего тихого и застенчивого майора и сразу узнав его по тысяче ему одному известных примет, затевал с ним сердечный разговор.

[— Э, а помните вы генерала Н., который в мундире, при орденах, шел из окружения и вел на веревке козу? Его на болоте два лейтенанта спросили: «По азимуту идете?» Он махнул рукой и говорит: «Да какой там компас, коза выведет».]

Майор вышел на обрыв над Волгой и сел на зеленую скамейку. Он считал, что торопиться в военном деле не следует, война ведь не на месяц и не на два. Он никогда не забывал пообедать, любил посидеть на солнышке с трубочкой, предаваясь воспоминаниям и тихой грусти; в дороге пропускал чрезмерно перегруженные составы и, становясь на ночевку, отыскивал квартиру с приветливой хозяйкой, у которой кстати была бы корова. Козьего молока майор с детства не любил.

День стоял жаркий и безветренный. Волга была видна на многие версты, сияла под ясным полновесным солнцем. Было очень жарко, и даже от скамейки, от крыш домов, от темных бревенчатых стен, от булыжника мостовой, от пыли, лежавшей на выгоревшей траве, шел запах, словно старое мертвое дерево, камень, жесть, сухой прах земли потели как живые. Левый берег, поросший ивами и камышом, был хорошо виден — светлый, должно быть, необычайно горячий песок украшал его, и малюсенькие военные люди тяжело брели от переправы по этому песку. Тут бы голышом полежать и — в воду: поплавать полчасика, а потом залечь в тени и пить пиво из бутылок, опущенных на веревочках на дно холодного ключика.

А даль казалась чуть туманной, словно в голубоватый воздух осторожно капнули молока. Волга текла неторопливая, большая к Луговой Пролейке, к Дубовке, Сталинграду, к Райгороду, к Астрахани. Казалось, ей грустно и она утомлена пышностью этого горячего августовского дня. Волга ведь знала, что торопиться ей некуда.

Майор оглянулся, нет ли поблизости высшего начальства, и тихонько расстегнул три пуговки на своей гимнастерке.

«Дынь и арбузов тут много,— подумал он,— сходить бы на базар, да неловко менять на сахар. На деньги ведь колхозники не любят продавать. Эх, Томочки тут нет, она бы это дело устроила».

Он с печалью подумал о семье, пропавшей без вести в пограничном городке, вынул из кармана карточку и долго смотрел на нее.

Мимо проходил босой мальчишка с сиреневой латой на брезентовых штанах.

— Эй, мальчик, подойди-ка сюда,— позвал его майор. Мальчик, как всякий тринадцатилетний человек, у которого на душе всегда есть несколько грехов, остановился и недоверчиво смотрел на майора.

— Ну, чего? — спросил он.

— Как бы купить арбуз, а? — приветливо сказал майор.

— На табак,— ответил мальчик и подошел к майору.— Полпачки.

— Ну что ж, давай. Ты притащи его сюда, только смотри, чтобы косточки черные, у меня табак знаешь какой!

— «Боомское ущелье» {272}, верно. Я сейчас, товарищ майор.

Мальчик пошел по тропинке, а майор вынул кисет, аккуратно нарезанную папиросную бумагу, исписанную фиолетовыми цифрами, свернул толстую папиросу, продул прозрачный мундштучок, сделанный из авиационного стекла, поглядел на свет в дырочку и закурил.

«Ох, ох, ох, камушек на исходе»,— озабоченно подумал он, пряча в карман зажигалку.

В это время проходивший по дорожке румяный и полнолицый техник-интендант 2-го ранга вдруг остановился и посмотрел на майора. Он сделал шаг вперед, но снова оглянулся.

— Извините, товарищ майор, ваша фамилия не Березкин? — И тут же, вскрикнув: — Иван Леонтьевич, ясно! — подбежал к майору.

— Постой, постой,— произнес майор,— ну точно — Аристов, сколько же это я тебя не видел? Ты ведь у меня начальником хозчасти был.

— Точно, Иван Леонтьевич, одиннадцатого февраля сорок первого года был откомандирован в распоряжение Белорусского военного округа.

— А теперь где воюешь?

— Я, товарищ Березкин, теперь начальник продотдела армейского, все время в резерве были.

— О, брат ты мой, начальник продотдела,— сказал майор и внимательно посмотрел на Аристова.— Садись, чего ж стоять, закуривай.

— Ну, что вы, зачем крутить — пожалуйста папиросу.— И Аристов, смеясь, спросил: — А помните, как гоняли меня в Бобруйске, когда не заприходовал сено, что в колхозе взял?

— Ну как же,— сказал майор,— помню.

— Вот было время, вот была жизнь,— сказал Аристов.

Майор посмотрел на его щеки и подумал, что Аристову и теперь неплохо живется. Он был одет в габардиновый костюм, на голове была щегольская защитная фуражка, на ногах — отменные сапожки.

И все предметы, принадлежащие ему, были хороши: зажигалочка с сиреневой аметистовой кнопочкой, ножичек в замшевом чулочке — Аристов вынул его из кармана и, поиграв им, снова спрятал,— хорош был и планшетик необычайно добротной красной кожи, висевший на боку.

— Пойдемте ко мне,— сказал Аристов,— у меня квартира тут рядом, прямо два шага.

— Мне надо мальчишку подождать,— сказал Березкин,— я его снарядил арбузик принести, на полпачки табаку выменять.

— Что вы, ей-богу,— с возмущением сказал Аристов,— нужен вам мальчишка этот.

— Ну, неловко же, условились, лучше минуточку подожду,— сказал майор.

— Да пойдемте, съест он этот арбуз за ваше здоровье.

И Аристов подхватил зеленый майорский мешок.

Майору за его долгую военную жизнь приходилось не раз обижаться на АХО и военторги.

— Ох, Иванторг,— любил говорить он и покачивать головой.

Но надо сказать, шел он сейчас за Аристовым не без удовольствия.

По дороге он рассказывал свою историю. Воевать он начал на границе в пять часов утра 22 июня 1941 года. Он успел вывести свои пушки и даже прихватить две оставленные соседом батареи стопятидесятидвухмиллиметровых орудий и несколько грузовиков с горючим. Шел он через болота и леса, дрался на сотнях высоток, на десятках больших и малых речек, под Брестом, Кобрином, под Бахмачом, Шосткой, Кролевцом, под Глуховом и хутором Михайловским, под Кромами и Орлом, под Белёвом и под Чернью. Зимой воевал он на Донце, наступал на Савинцы и на Залиман, прорывался на Чепель, наступал на Лозовую.

Потом его ранило осколком, потом его лечили, потом снова ранило, но уж не осколком, а пулей, теперь он нагоняет свою дивизию.

— Така работа,— сказал он и усмехнулся.

— Иван Леонтьевич,— спросил Аристов,— как же это вы столько воевали и ничего такого? — и он указал на грудь выцветшей, словно поседевшей гимнастерки Березкина.

— Э-э-э,— протяжно сказал майор,— четыре раза представляли, а пока представят, заполнят наградные листы, меня в другую армию переведут. Я вот никак подполковника не получу, тоже, пока надумают аттестовать, меня на новое место переводят. Известная вещь мотострелковая часть — цыганим по фронту. Нынче здесь, а завтра там. Така работа.— Он снова усмехнулся и притворно-равнодушно сказал: — Мои все приятели, которые училище со мной в двадцать восьмом кончили, теперь дивизиями командуют, дважды, трижды орденоносцы, а один, Гогин Митька, тот уже генерал, в Генштабе, что ли, к нему теперь: «Ваше приказание, товарищ генерал, выполнено, разрешите идти!» Лапу к уху, повернулся и пошел. Солдатское дело, така работа.

Они вошли в чистенький дворик, и красноармеец с заспанным лицом, торопливо оправляя смявшуюся гимнастерку и отряхивая солому, прилипшую к брюкам, лихо приветствовал их.

— Спишь? — сердито сказал Аристов.— На стол накрывай.

— Есть! — крикнул красноармеец и, взяв из рук Аристова мешок, пошел в дом.

— Вот, черт, первый раз вижу толстого бойца,— сказал майор.

— Жук он,— сказал Аристов с уважением,— в АХО писарем был, требования выписывал, но оказался повар мировой. Переводить будем в столовую Военного совета, испытываю его теперь.

В проходной полутемной комнатке с дощатыми стенами, выкрашенными по волжскому обычаю голубой масляной краской, их встретила хозяйка — приземистая, плечистая старуха с седеющими усиками.

Она хотела поклониться гостю, но так как была очень мала ростом и очень широка, поклониться ей не удалось, и ее словно шатнуло вперед.

Здороваясь с хозяйкой, майор вежливо козырнул и оглядел покрытый вышитой скатертью стол, кусты китайской розы, двуспальную кровать, закрытую опрятным белым одеялом.