Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Речь министра иностранных дел была исполнена вполне законной гордости за свершения в деле создания «богатой страны и сильной армии». Однако сделанный им акцент на беспримерности японского опыта свидетельствует о том, что у японской политической элиты потихоньку начинала кружиться голова. Это головокружение оказалось заразным. Если раньше японцы испытывали комплекс неполноценности по поводу того, что они ростом ниже европейцев, то теперь оппозиционный правительству член нижней палаты парламента Одзаки Юкио на полном серьезе утверждал: зато голова у японцев больше. Доказательства? Европейские шляпы якобы не налезают на головы японцев[222]. Мысль правительства и оппозиционеров двигалась в одном и том же направлении. До войны с Китаем оставалось меньше года.

Этикетки от упаковок шелка-сырца

Министр иностранных дел, как это и положено представителю исполнительной власти, говорил об успехах. Отрицать их невозможно. Министр был уверен в том, что – ввиду невиданного прогресса Японии – неравноправные договоры в скором времени будут непременно пересмотрены. Но нижняя палата настаивала на том, что пускай лучше все останется так, как есть. Компромисса не получалось. Мэйдзи, как всегда, в дискуссиях не участвовал, но все равно ему пришлось вновь распустить нижнюю палату. Роспуск парламента и перманентные выборы начинали превращаться в традицию.

В этом году казенную шелкомотальную фабрику в Томиока продали фирме «Мицуи». Фабрика уже выполнила свое историческое предназначение – быть образцом для подражания. Теперь таких современных фабрик было построено уже немало. 70 процентов их продукции шло на экспорт. Главным образом в Америку, Францию и Англию. Валюту приносил и зеленый чай, но его доля в экспорте становилась меньше. В Америке, которая была его главным покупателем, пили все больше кофе и какао. Черный же чай японцы делали неважно. К этому времени Япония становится одним из ведущих производителей меди. По экспорту этого металла она стояла на четвертом месте в мире – вслед за Америкой, Чили и Германией.

Экономические и армейские успехи Японии могли быть достигнуты только при одном условии: серьезнейшем ограничении жизненного уровня населения. Ограничения коснулись практически всех: в этом году было решено в течение 6 лет вычитать из жалования всех государственных служащих (за исключением полицейских и почтальонов) по 10 процентов, которые передавались на развитие флота. Император тоже сократил свое довольствие на одну десятую. В 1869 году он также распорядился о сокращении расходов на свое содержание, но тогда деньги пошли на помощь крестьянам, пострадавшим от наводнений. Шло время, менялись и приоритеты.

Режим экономии не помешал Мэйдзи выделить немалые средства на гигантскую бронзовую статую Омура Масудзиро – убитого в 1869 году героя Реставрации. До этого времени в Японии можно было увидеть только статуи мирных будд. Статую воздвигли на обширной территории святилища Ясукуни. Омура стоит на высоком пьедестале в традиционных одеждах. Но в левой руке он сжимает европейский бинокль. Такое сочетание следует признать одним из символов правления Мэйдзи. Одежды символизировали японский дух, бинокль – европейскую науку и технику. Именно через бинокль Омура рассматривал позиции оборонявшихся сторонников сёгуна Ёсинобу и корректировал артиллерийский огонь по холму Уэно. Холму, которым теперь владела императорская семья.

Стиль жизни японцев менялся. Во внешних своих проявлениях они все больше походили на европейцев. В апреле отец Николай посетил провинциальный город Нагано. Среди прихожан оказался местный богач – владелец целых шести коров Павел Куросава. Он зарабатывал на жизнь продажей молока. «Несколько лет назад, – говорил, – смотрели на его занятие, как на нечистое, и презирали его – теперь все до того полюбили молоко, что уважают его в той мере, как прежде презирали; и бонзы лакомятся молоком»[223].

Отец Николай жил в Японии уже больше трех десятков лет. На его глазах происходили огромные изменения, в стране становилось все меньше таких мест, которые бы напоминали ему Японию его юности. В отличие от Муцу Мунэмицу отцу Николаю эти перемены не нравились. Наблюдая в этом году за тем, как достойно ведут себя верующие на многолюдном буддийском празднике в провинциальном Фукуи, он отмечал в своем дневнике: «Нужно сказать правду, японский народ тремя своими религиозными пестунами – буддизмом, конфуцианством и синтуизмом, и еще своим строгим правительством воспитаны для сей жизни замечательно хорошо; и это доброе воспитание вполне сохраняется еще в местностях, закрытых для иностранного влияния. но оно значительно расстроилось там, где с охотою принимают иностранное, как в Токио, Мориока, Кагосима и прочих; каких грубостей приходится видеть и слышать! Там без сомнения в такой праздник и в таком многолюдстве, как сегодня, немало было бы сцен и видов, совсем не японских, а пришедших – откуда? С добрым, возвышенно добрым вносится из Европы много и грязи; не Европа в том виновата, конечно, а сами японцы; какой-нибудь верхогляд, вернувшийся с американского воспитания и сделавшийся здесь педагогом, в состоянии заразить грубостью и неприличиями целое поколение молодежи. И есть резон в жалобе даже той со стороны японцев, что от европейских учений дети перестают уважать родителей, хотя опять здесь не европейское учение виновато, а воспринимающие их головы и характеры, обезьянничающие невпопад»[224].

Байдо Кунимаса. Статуя Омура Масудзиро

Статуя Омура Масудзиро

В этом году немногочисленная колония русских в Японии пополнилась – сюда приехал уроженец Нижнего Новгорода Р. А. Кебер (1848–1923). Слушавший его лекции по эстетике знаменитый писатель Нацумэ Сосэки писал: «Пойдите на литературное отделение и спросите, кто из профессоров здесь самая яркая личность. Девяносто студентов из ста назовут вам фон Кебера и лишь потом, может быть, вспомнят преподавателей-японцев»[225]. Из всех российских подданных на японской службе именно он, пожалуй, внес наибольший вклад в знакомство японцев с Западом. Именно с Западом, а не Россией, поскольку его лекции в Токийском императорском университете, которые он читал очень долго – до 1914 года, были посвящены греческой и западноевропейской философии и эстетике. И читал он свои лекции по-английски. Поскольку для японских студентов понимать его несколько замедленную речь было проще, чем скороговорку самих носителей языка, это тоже прибавляло ему популярности. Кебер был и блестящим пианистом. Кроме философии, велики его заслуги и в деле распространения в Японии западной музыкальной школы.