Мемуары - Эмма Герштейн

В рукописном фонде Анны Андреевны Ахматовой (Российская Национальная библиотека — СПб) на полях черновика одной из ее статей о Пушкине притаились два стихотворных наброска. Тематически они не связаны с пушкинскими штудиями Анны Андреевны. Они принадлежат к числу так называемых бродячих строчек — определение, часто встречающееся в переписке Ахматовой и в «Письмах о русской поэзии» Н. Гумилева. Ни для кого и ни для чего не предназначенные, в сущности, они являются дневниковыми записями. Отсутствие дат и присутствие рифм такому толкованию не мешают. Время написания легко устанавливается по содержанию черновика основной пушкинской статьи. Это 1958— 1959 годы. А рифмы возникали легко у Ахматовой, писавшей стихи с 11 лет. Стихотворная форма точнее выражала ее сокровенное сознание, чем проза. Об этом часто говорила она сама, и письменно, и устно.

Оба наброска — двустрочный и шестистрочный — до сих пор не опубликованы. Первый, вероятно, отпугнул редакторов своей обнаженностью, второй — загадочностью. Не находя смысловой связи в шести строках, ранние обработчики фондам Ахматовой расчленили их на два стихотворения. Вслед за первыми редакторами эти стихи так и печатаются – начальные четыре строки в одном издании[119], остальные в другом[120]. К тому же между этими двумя публикациями пролег промежуток в десять лет. Ясно, что оба наброска нуждаются в новом прочтении и в реальном комментарии.

«Звон монет» – так начинает Ахматова, но строка обрывается и графически превращается в заголовок следующего двустишия:

И думы нет, и дома нет,И даже дыма нет.

Оно выросло из рифмы «нет» к слову «монет», но наполненность его далеко оставляет позади формальную связь.

Крайнее выражение внутренней опустошенности соседствует с признанием своего бытового неустройства. Как ни странно, но неуютная жизнь возникла из-за непривычной для Анны Андреевны относительной материальной обеспеченности. Это внесло новый элемент в ее отношения с домочадцами и близкими.

«Звон монет» послышался после того, как Ахматова начала заниматься стихотворными переводами, а они-то и убивали творческую энергию поэта. Об этом Анна Андреевна не раз говорила с Лидией Корнеевной Чуковской. На вопрос, пишет ли она новые стихи, Анна Андреевна как-то ответила: «Конечно, нет. Переводы не дают. Лежишь и прикидываешь варианты. Какие стихи, что вы!»[121] Этот разговор происходил в 1952 году, а когда Ахматова стала переводить еще более систематически и профессионально, она снова жаловалась Лидии Корнеевне: «Я себя чувствую каторжницей. Минут на двадцать взяла сегодня своего Пушкина — "Дуэль" — и сразу отложила: нельзя. Прогул совершаю»[122]. Это говорилось в 1958 году. 19 декабря — дата записи Л. Чуковской. Приблизительно к этому времени я и приурочиваю обсуждаемые наброски.

Как же проходили дни Анны Андреевны в эти годы? Каждый, кто встречал ее в последние десять лет жизни, помнит, что она жила на два города и, естественно, на два дома. Возраст и болезни уже не позволяли ей селиться одной. Больше четырех месяцев подряд Анна Андреевна вообще не живала в Москве из-за чрезвычайно жестких правил прописки. Если «квартиросъемщик» отсутствовал сверх этого срока, милиция имела право его выписать, то есть лишить возможности жить в родном городе. Легко себе представить, как опасалась этого Анна Андреевна. На частые уговоры обменять свою ленинградскую комнату на московскую она отвечала с тоской: «А где вы меня похороните?» Она боялась остаться вне Питера не только при жизни, но и после смерти. Как мы помним, в любимом городе она жила вместе со своей падчерицей — Ириной Николаевной Пуниной и ее дочерью Аней (Анной Генриховной Каминской). Обе они выросли на ее глазах, и в доме царил совсем другой тон, более фамильярный, чем на Ордынке, иногда слишком бесцеремонный. Но Анна Андреевна находила в этом свою прелесть: «Ира — единственный человек — кроме Левы, конечно, — который говорит мне "ты" », — нередко замечала она. А Лева все еще был в лагере, присылая оттуда матери «трудные» письма, не знаю, как назвать их иначе. Он вернулся в 1956 году до такой степени ощетинившийся против нее, что нельзя было вообразить, как они будут жить вместе. Оба были больны, обоим надо было лечиться, а Леве не терпелось строить себе новую свободную жизнь. Кончилось тем, что он жил один, на отлете. Его приходы вносили больше напряжения в эту странную «семью». К сожалению, окружающие не старались смягчить это положение, напротив, только усиливали назревающий полный раздор. Долгое ожидание возврата сына, завершившееся так убого, — одна из составляющих печального самораскрытия: «…и думы нет…» Ясно, что тут подразумевается не вялость мысли, а нечто подобное жалобам библейского Иова: «Думы мои — достояние сердца моего — разбиты».

Остановимся на третьем члене триады — «И даже дыма нет». Не только дома, но и хозяйства нет. В русской деревне долго сохранялось старинное употребление слова «дым». Оно означало «двор», «тягло», «очаг». Другими словами, в этой строке подразумевается — «нет семьи», и это вносило в набросок дополнительную краску тоскливой заброшенности в эти слова.

Свои бродячие строчки Ахматова нагора не выдавала. Но то, что слышится в прикорнувшем на полях рукописи двустишии, вошло в законченное стихотворение, написанное тогда же. При жизни автора оно не было напечатано по цензурным соображениям. Но Анна Андреевна охотно читала его друзьям. Я даже помню, как остро я восприняла стих «Разве этим развеешь обиду?», вероятно, из-за гармонического движения в нем гласных, да и согласных («разве-развеешь» ).

Перечтем это стихотворение целиком.

…вижу я:

Лебедь тешится моя.

Пушкин

Ты напрасно мне под ноги мечешьИ величье, и славу, и власть.Знаешьсам, что не этим излечишьПеснопения светлую страсть.Разве этим развеешь обиду?Или золотом лечат тоску?Может быть, я и сдамся для виду,Не притронусь я дулом к виску.Смерть стоит все равно у порога,Ты гони ее или зови,А за нею темнеет дорога,Покоторой ползла я в крови.А за нею десятилетьяСкуки, страха и той пустоты,О которой могла бы пропеть я,Да боюсь, что расплачешься ты.Что ж прощай, я живу не в пустыне,Ночь со мной и всегдашняя Русь.Так спаси же меня от гордыни,В остальном я сама разберусь.

9 апреля 1958