Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Евгении Яковлевне с Марьюшкой оказалось не под силу обеспечить Антону диетическое питание. Они готовили пищу посытнее, но Антон не мог переваривать жир и в результате сбросил все килограммы, набранные во время поездки на кумыс. К 9 января температура в Ялте снизилась до минус десяти. Антону стало казаться, что он «в Камчатке уже 24 года». По такому холоду он даже боялся мыться. Маша отправилась в Москву 12 января, нарушив обещание взять с собой Евгению Яковлевну: Антона нельзя было оставить в доме одного. Однако если он и жаловался, то не на одышку и упадок сил, а на скуку и одиночество. Мысль о том, что необходимо писать обещанную МХТу комедию, приводила его в отчаяние. Как теперь ему казалось, оставь он литературу и займись садоводством, то прожил бы лет на десять дольше, однако, обрезая розы, был вынужден возле каждого куста делать передышку[536].

Грусть и уныние нашли свой выход в рассказе «Архиерей», который Чехов закончил к 20 февраля. Бунин назвал его лучшим рассказом русской литературы. Сюжет этой небольшой истории, по собственному признанию Антона, сидел у него в голове лет пятнадцать. В рассказе писатель последний раз в своем творчестве проводит параллель между служителем алтаря и служителем муз. На службе в Вербное воскресенье архиерей небольшого монастыря, занемогший от болезни, которая через несколько дней сведет его в могилу, начинает плакать от умиления и доводит до слез паству. Под Пасху он умирает и, в последние мгновения видя себя быстро и весело идущим по полю, переживает в душе воскресение, освобождающее его от распятия – болезни. Годы спустя уже никто не верит обожавшей его матери, что сын ее служил архиереем. Жизнь героя этого рассказа странным образом напоминает чеховскую: как и автор, он предчувствует свою раннюю смерть и пренебрегает собственной славой. Для тех, кто был знаком и с Антоном, и с его матерью, эти очевидные совпадения добавляли в чеховский рассказ горький привкус. «Архиерей» стал лебединой песней Антона Чехова, давшей толчок современной прозе об одиночестве и смерти, такой как «Смерть в Венеции» Томаса Манна.

Антон понимал, что брата Мишу затягивает в жернова империи Суворина, однако вызволить его уже не надеялся. Тем временем Александр, страдая от одиночества и холода, первым нарушил долгое молчание в переписке с братом. Назвав «Новое время» «отхожим местом», он выразил опасение, что из-за недоброжелательности к Антону он может лишиться работы. Александр теперь круглый год жил на построенной им даче в окружении породистых кур, сидящих в вольерах его собственного изготовления. В промежутках между запоями он строчил низкопробные романы. В тот год Антон, слабея здоровьем, воскресил в душе теплые чувства к старшему брату. В январе Альтшуллер предупредил Ольгу: «Процесс сделал шаг вперед <…> Питался Антон Павлович <…> очень плохо, мне кажется, иногда он ничего не ел <…> Как вредны и опасны его легкомысленные экскурсии на север зимой <…> Тоска и одиночество, в которых пребывает теперь Антон Павлович, тоже не могут не влиять вредно на его здоровье»[537].

Из Москвы Ольга жаловалась Антону на доктора Долгополова: «Он меня попросту выругал, что я не бросаю театра». Упреки в свой адрес слышала она и от чеховского приятеля Сулержицкого, который приехал в Ялту подлечить свой плеврит: «Антон Павлович томится больше всех. Вчера у него опять началось небольшое кровохарканье <…> Задыхается в своих четырех стенах <…> Приезжайте непременно <…> он не только муж Ваш, но и великий писатель <…> Здоровье, которое необходимо всем, всей русской литературе, России. Художественный театр не только не должен мешать Вам в этой поездке, но обязан командировать Вас сюда»[538].

Всю зиму в письмах к Антону Ольга нарочито обвиняла себя в эгоизме, и ее попытки подольститься к мужу напоминают реплики Аркадиной из «Чайки»: «Ты ведь мой большой талант! Ты – русский Мопассан!» В сентиментальном порыве она наведалась попить чайку в тридцать пятый номер гостиницы «Дрезден», «откуда Чехов увез Книппер». Она сулила Антону плотские утехи: «Целую тебя крепко, со вкусом, долго и проникновенно, чтобы по всем жилам прошло <…> Когда увижу тебя, так откушу ухо <…> Будь груб со мной, и мне будет хорошо. А потом поцелуешь, приласкаешь»[539]. Жалуясь на одиночество, она строчкой ниже с упоением описывала увеселительные поездки и буйные пирушки. И настойчиво заверяла его: «Я должна быть около тебя, должна устроить тебе жизнь хорошую, приятную, спокойную» – впрочем, с оговоркой: «это моя мечта к старости».

Невестка с золовкой уживались в Москве в мире и согласии вплоть до весны. Поселившись в одной квартире, они могли позволить себе личную жизнь, не давая повода для сплетен. Ольга по-прежнему общалась с Немировичем-Данченко, а Маша – с Буниным. Маша в письмах к брату докладывала ему о том, как весело Ольга отметила Антоновы именины в компании мужчин. На то, что Ольгу «природа оделила <…> большой долей кокетства», Антону намекала и чета Станиславских: Мария писала о том, что Ольга строит глазки ее мужу, а тот, в свою очередь, сообщал, что своим декольте Ольга шокировала даже видавшего виды Омона, в чьем театре репетировала группа МХТа[540].

В то время как ялтинские «антоновки» оставили Чехова в покое, московские теперь потянулись к его жене. Снедаемые любопытством Татьяна Щепкина-Куперник и Нина Корш предстали перед Ольгой, рискуя получить отпор. Мария Дроздова эпатировала ее тем, что хвасталась любовными приключениями и заигрывала с ее братом. С трудом переносила Ольга и Лику Мизинову, а также Марию Андрееву – с ними обеими Маша настойчиво поддерживала дружбу. Еще под Рождество Ольга писала Антону: «Лика была пьяна и все приставала ко мне выпить брудершафт, но я отвиливала, я этого не люблю». Описывая Лику Маше, Ольга представила ее этакой охочей до мужчин и выпивки бабенкой. Изжить же из театра красавицу Марию Андрееву, вечную Ольгину соперницу, было куда сложнее. В письме к Антону Ольга обвиняла Андрееву в том, что своей плохой игрой она компрометирует Немировича-Данченко как драматурга[541]. В компании купцов – Станиславского, Морозова и актера Лужского – он был в ее глазах единственным «литератором», Давидом, ведущим неравный бой с Голиафом: «Его щиплют и грызут отовсюду». Уйди Немирович из театра, Ольга – она дала это понять Антону – последовала бы за ним. Впрочем, Чехов всегда отдавал себе отчет в том, что его актриса-жена, верна скорее режиссеру, чем театру.

Вернувшись из Ялты в Москву, Маша поделилась с Мишей мыслями о запутавшейся в противоречиях невестке: «Я ее не пойму – и жалко ей мужа, и скучает она, и в то же время не может расстаться со своими ролями, вероятно, боится, чтоб кто-нибудь лучше не сыграл»[542]. Тем временем Ольга подписала с Художественным театром контракт на три года. Попечитель театра Савва Морозов сделал его товариществом на паях. Трое «купцов» предложили вызывающим доверие актерам купить пай в три тысячи рублей. Морозов выделил театру субсидию в тридцать тысяч рублей и согласился за свой счет перестроить театр Лианозова в Камергерском переулке, который труппа МХТа намеревалась взять в аренду (руководить проектом будет Франц Шехтель). По подсчетам Вишневского, бывшего в труппе за бухгалтера, в первый год товарищество могло бы получить пятьдесят тысяч рублей прибыли. Ольга Книппер стала пайщицей МХТа. Всеволод Мейерхольд и Санин-Шенберг, которых обошли при раздаче паев, через год покинули театр[543]. Связи Книппер и Чехова с театром отныне стали еще крепче. В начале февраля, по случаю постановки своей пьесы «Вопрос», в Москву приехал Суворин. Он повстречался с Ольгой, расхвалив ее в глаза и в письме к мужу. Возможно, он действовал, рассчитывая возродить с Антоном былую дружбу, однако Ольга так и не смогла простить ему уничижительных рецензий «Нового времени».

Антон тоже похвалил супругу – за ее финансовую независимость. В год она зарабатывала более трех тысяч рублей и лишь однажды попросила у него денег, чтобы покрыть какой-то таинственный долг. Не заводил он разговоров и о том, что возражает против ее контракта. Он с большим удовольствием сам бы переместился в московскую круговерть, чем стал бы тащить ее в «эту паршивую Ялту». «Напрасно ты плачешься, – писал он ей, – ведь в Москве ты живешь не по своей воле, а потому что мы оба этого хотим». Однако он то и дело сетовал на жестокосердных режиссеров, лишающих его возможности видеть жену. Станиславский же в Москве уверял Ольгу, что лучше иметь жену актрису и жить с ней врозь, чем простую женщину, так как с ней «жизнь сухая и невозможная, лишенная всякого интереса». Между тем Немирович-Данченко уступил наконец призывам Маши и намекам Чехова. В конце января, вернувшись из Ниццы, куда он ездил проведать тяжело больную сестру, он пообещал Антону: «Ольгу Леонардовну отпущу к тебе непременно. <…> И все-таки – не надолго! <…> Меня пугает (как директора) то, что она невероятно скучает по тебе». Затем от него пришла телеграмма: «Ручаюсь, что Ольга Леонардовна будет свободна с 21 февраля по 2 марта включительно»[544]. Антон сравнил этот срок с «чайной ложечкой молока после сорокадневной голодовки».