Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Антон вернулся в Москву 2 июля, и снова воссияло солнце. Станиславские, уезжая во Франценсбад, пригласили Чеховых отдохнуть у них на даче в Любимовке. Имение это находилось на реке Клязьме, неподалеку от Москвы, и со всех сторон было окружено лесами и лугами. За Чеховыми здесь ухаживала прислуга Станиславских – Дуняша и Егор. Ольга поначалу все больше лежала, потом стала плавать и кататься на лодке. Антон удил рыбу и отдавал улов Егору – тот относил его на кухню. Гостям в Любимовку дорога была заказана, а в местной церкви даже запретили громко благовестить. В барском доме Ольга обосновалась на первом этаже, Антон с Вишневским – наверху, и все спали подолгу, «как архиереи». Доктор Штраух заезжал проведать свою пациентку. Соседи, Смирновы, проявили к дачникам деликатность. Их дочери-подростки заботливо опекали Антона, а с ними вместе – их английская гувернантка Лили Глассби, изъяснявшаяся на ломаном русском. Видя, как она угощает Антона мороженым, обращается к нему на «ты» и пишет нежные записочки («Брат Антон! <…> Христос с тобой. Люблю тебе»[560]), Ольга от удивления даже не смогла пресечь ее ухаживания.

Антон в Любимовке почти не писал писем и совсем не работал над пьесой, которую ждал от него театр: он накапливал материал. Немирович-Данченко и Станиславский свои надежды на будущий театральный сезон связывали с пьесой Горького «На дне». Чехов, прочтя ее в рукописи, написал автору, что «чуть не подпрыгивал от удовольствия». Убедившись в том, что МХТу есть чем заполнить репертуар, Антон смог позволить себе не спеша продумать новую пьесу. Любимовский дом и пригородные поезда станут подходящей декорацией будущего «Вишневого сада». Антон поощрял тягу к знаниям прислуживавшего им Егора и даже предлагал ему брата Ваню в качестве репетитора. Старательный, но на редкость нескладный слуга со своим причудливым лексиконом воплотился в образе конторщика Епиходова, а несколько комичный пафос Лили Глассби послужит основой образа гувернантки Шарлотты. Горничная Дуняша подарит свое имя вымышленному двойнику.

В Любимовке Антон наслаждался свежей речной рыбой, грибами и парным молоком. Маше он писал, что «в сравнении с Ялтой здесь раздолье». Снова стали появляться мысли о подмосковной даче. К августу здоровье Ольги было уже вне опасности. Штраух сказал, что через две недели она может приступить к репетициям. Впрочем, даже в этих райских кущах Антон долго усидеть не смог. У него дважды шла горлом кровь, что пришлось скрывать от Ольги, и, дабы избежать расспросов, он решил в одиночку отправиться в Ялту. К тому же ему было известно, что ни врачи, ни коллеги не позволят Ольге в ее состоянии пуститься в дальний путь по железной дороге. Ольга расстроилась оттого, что Антон покидает ее, хотя сразу после его отъезда в Любимовку возвратились Станиславские. Чехов уверял ее, что скоро они снова будут вместе. Сдержав при расставании свои эмоции, Ольга еще долго продолжала сердиться на Антона.

Не чувствовала себя счастливой и Маша, оставленная в Ялте спасать от засухи сад. В ее письмах к Ольге звучат намеки на неблагополучный роман с Буниным, который, оставив первую жену и еще не подыскав новой, завел вереницу подруг как в России, так и за границей. Маша писала ему: «Дорогой Букишон, мне было очень грустно, когда Вы уехали <…> Конечно, приятно быть одной из десяти, но еще было бы приятнее соединить в себе Якутку, Темирку, Сингалезку и пр.»[561] Приезд Антона вполне мог бы поднять ей настроение, не совпади он по времени с письмом от Ольги – настолько оскорбительным, что Маша его уничтожила; впрочем, Антон ненароком успел его прочесть. Ольга писала о том, что подозревает Машу и Евгению Яковлевну в тайном намерении разлучить ее с Антоном, пока она слаба и прикована к постели. Маша с горечью отвечала ей: «Первый раз в жизни нас с матерью называют жестокими, так как, ты говоришь, ожидали все время Антона. И это все за то, что мы так нежно и с любовью относились к тебе во время твоей болезни в Ялте и страдали, когда ты была больна в Москве!! Что нам делать – не сотрешь же себя с лица земли! <…> Я тебе скажу откровенно, что мне теперь совершенно было бы достаточно только слышать про брата, что он счастлив и здоров и изредка видеть его»[562].

Ольга не вынесла того, что Антон встал на сторону сестры, и поспешила написать Маше: «Зачем Антона впутывать в наши отношения?<…> Знаю, что высказала, как мне было больно слышать от многих, что Антона ждут в Ялте. <…> Мне было больно оттого, что этим упорным ожиданием как бы выражалось нежелание того, что Антон в Москве, в пыли, что он, конечно, волнуется около меня, больной. <…> Если бы ты относилась ко мне с прежним доверием и хоть чуточку захотела бы понять меня – ты никогда бы не показала этого письма Антону.<…> Ты меня всеми силами вытравливаешь из своей души <…> Этого [письма] ты во всяком случае не покажешь, я очень прошу тебя»[563].

Антону Ольга на следующий день писала: «Отчего ты мне сразу не сказал, что уезжаешь совсем? Отчего откровенно не сказал, что уезжаешь из-за кровохарканья? <…> Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, которую нельзя тревожить. <…> Ты возненавидишь мои письма. А я не могу молчать. Так, не подготовившись – предстоит большая разлука с тобой, потому что осенью тебе никак нельзя приехать в Москву. Я бы поняла – провести сентябрь в Любимовке. Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна <…> Если бы ты мог мне дать эту уверенность! <…> Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. <…> Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего, или, может, покажешь это письмо Маше, как и она сделала?»[564]

Ольга продолжала упрекать Антона в том, что он обманул ее, пообещав вернуться в Любимовку. Его ответы, по обыкновению, обескураживали: обиженный тон в них сменялся спокойным и ласковым, и делались попытки любыми средствами достичь примирения: «Ты сердита на меня, а за что – никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? <…> Но ведь я <…> и не уехал бы, если бы не дела и не кровохарканьем…> Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит <…> Письма твоего Маша не давала мне, я нашел его в комнате матери <…> и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое, а главное, несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. <…> Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. <…> Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь. От твоих писем веет холодком <…> Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно».

Лишь в сентябре Ольга, Антон и Маша заключили перемирие. Антону пришлось предъявить эксцентричные доказательства своей любви к супруге: «Беру за хвост мою собаку, взмахиваю несколько раз, потом глажу и ласкаю. <…> Делаю salto mortale на твоей кровати, становлюсь вверх ногами и, подхватив тебя, перевертываюсь несколько раз и, подбросив тебя до потолка, подхватываю и целую».

Станиславские возвратились в Россию, на чем свет стоит ругая Европу. Любимовка ожила. Они повсюду возили за собой Ольгу – покупать мед, ловить рыбу и – готовясь к работе над горьковской пьесой «На дне» – обследовать московские ночлежки.

В Москве Ольга Книппер воспрянула духом. Отделанное Францем Шехтелем в стиле «модерн», новое здание МХТа было оснащено прекрасными актерскими уборными и электрическим освещением. Врачи позволили Ольге посещать бани. Она с удовольствием провела вечер в кругу семьи: «У мамы богема в полном разгаре <…> Я все-таки люблю дух нашего дома. Не нытики, хотя вспыльчивы и кипятливы, но все искренне любят друг друга». После очередного визита к безнадежно больной сестре из Ниццы вернулся Немирович-Данченко; Ольга проводила с ним время в долгих разговорах. По совету доктора Штрауха Ольга занялась поисками новой квартиры. К сентябрю она полностью восстановила душевное равновесие и в ответ на предлагаемую ей Антоном свободу возразила ему: «Сына тебе хорошего подарю к будущему году. Ты пишешь, что если у нас будет дитё, то тогда я смогу поступать как хочу. <…> Что это ты нарек?» Пыталась она оправдать и свою размолвку с Машей: «Я не зверь, а Маша далеко не такой человек, который даст себя в обиду. Она сильнее меня. А я кажусь такой, потому что говорю громко и кипячусь». Как полагал Антон, его откровенный разговор с Машей избавил их с Ольгой от «заноз», однако отношения между женщинами оставались прохладными. Антон в который раз запамятовал день рождения жены, хотя еще недавно загодя уточнял его дату. Ольга настойчиво просила его не отмахиваться от обращающихся к нему с вопросами переводчиков. Обмен корреспонденцией между мужем и женой изобиловал медицинскими подробностями: она писала ему о клизмах, он ей – о креозоте.