Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Александр Алексеевич Другов

постель. Ну вот, приехали. Никакого отдыха не будет. Удар нанесен, но прошел мимо За ним должен последовать новый. Хуже того, теперь мне придется заботиться и о безопасности Джой. Господи, за что мне эти испытания?

— Я хочу за тебя замуж.

Заявление к месту. От этого тоненького голоска у меня переворачивается сердце. Джой поднимает эту тему второй раз, и от прошлого разговора у меня в голове осталась кошмарная путаница моих и ее слов о том, как и на что я живу в России, о невозможности переезда в Европу и прочего. Сев на кровать, обнимаю Джой за плечи.

— Давай не будем об этом. Прости меня, но обещай: мы не должны говорить на эту тему. У тебя есть муж. Я его видел только один раз. К счастью. Даже не знаю, как его зовут…

— Могу тебе сказать. Его фамилия Ван Айхен.

* * *

От этого сообщения мир не то что перевернулся, он вывернулся наизнанку. Именно так — наизнанку. И никак иначе.

Как это все понимать? Да, прессинг со стороны коллег, психологическое давление совершенно не могли не сказаться на моей реакции и адекватности восприятия. Но не могло все это и сделать из меня полного идиота!

Сквозь звон в ушах пробивается голос Джой:

— Он старше меня в два раза. Он меня любит и прощает очень многое. Ты ведь видел, как он сердился, тогда, на вечеринке у художников. Я не предупредила его, что меня не будет вечером. Я просила прощения… Он…

— Стоп-стоп. Подожди. Он спрашивал обо мне?

Вытерев лицо, Джой решительно качает головой:

— Нет. Практически нет. Только пару раз интересовался, кто ты и что ты.

— Интересовался? Как мило. Ну и что ты ему рассказывала?

Джой фыркает от негодования и, натопорщившись, переходит в атаку:

— Что я могла ему рассказать? Ты сам подумай! Что у тебя в голове?

Помолчав, она продолжает:

— Я призналась, что мы пару раз встречались. Он устроил скандал. Ударил меня. Потом просил прошения.

— Понятно, все, как это обычно бывает в вашей семье: он у тебя просит прощения, ты — у него. И что?

— Я обещала больше не встречаться.

Так они друг друга и прощают по очереди. Она врет мужу, что мы не видимся, а его люди доносят ему о каждой нашей встрече. Вот цирк! Бог мой! С ума можно сойти.

— Джой, чем муж занимается, ты знаешь?

Он равнодушно отвечает:

— Бизнесом. Я не лезу в его дела.

Мне не пришло в голову, а ведь Джой действительно скорее всего понятия не имеет о роде занятий супруга! Она для него — купленная на склоне лет дорогая и, вполне вероятно, любимая кукла. Даже наверняка любимая. Но с чего вдруг он стал бы с ней делиться своими проблемами? Молодая красивая жена-азиатка — это стильно, но очень ненадежно с точки зрения хранения информации.

— Какого рода бизнесом? Ты думала об этом?

Джой пожимает плечами:

— Международные сделки. Говорю тебе — не знаю. Оставь меня! Я боюсь.

Она опять начинает дрожать.

— А он… муж знает, что ты поехала сюда?

— Знает.

Час от часу не легче. Надо признать, у Ван Айхена было богатое сочетание мотивов для убийства на острове. И он отдавал себе отчет в том, что оно скорее всего состоится на глазах Джой. Кто знает, что творится у него в голове. А что касается головы самой Джой, то она, кажется, до сих пор не связывает род занятий своего благоверного с попыткой лишить меня жизни. Но не столь уж важно, что она думает, и не стоит подталкивать ее к размышлениям на этот счет.

— Девочка, бояться не надо. Мы вернемся завтра в Гаагу. Ты несколько дней поживи у Шам Шан, не заезжая домой. Так будет лучше. А там будет видно.

Услышав последнюю фразу, Джой с надеждой смотрит мне в глаза:

— Мы с тобой уедем куда-нибудь?

* * *

— Соловьев сейчас на грани срыва. Нельзя ручаться, что он не выкинет какой-нибудь номер. Он все больше оказывается загнанным в угол, и мы никак не можем повлиять на ситуацию.

Панченко не столько докладывал Сибилеву, сколько неторопливо размышлял вслух. Воропаев следил за реакцией начальника, стараясь угадать его решение. Сибилев, разглядывавший свои ногти, поднял глаза на Панченко:

— И каким же это образом он загнан в угол?

Панченко принялся так же методично загибать пальцы:

— Первое — он пока не смог добыть никакой внятной информации, которая очистила бы его от подозрений. Второе — за ним следим мы, следят наши противники и, скорее всего, следит голландская полиция, а это давит на психику. Третье — только что едва не убили его самого, вместо этого попал в больницу его приятель. Четвертое — голландцы не продлили ему регистрацию. Если это не называется «загнан в угол», то что это еще?

Воропаев воспользовался паузой, чтобы вставить реплику:

— Кстати, то, что он связался с этой девкой, тоже показательно. Он ищет опоры хоть в ком-то. А что касается морального состояния, он нам с Игорем на улице такую истерику закатил, мы не знали, как убраться оттуда.

Хозяйственный Панченко, вспомнив, закивал:

— Точно-точно. Машину нам помял. Ногой крыло ударил.

Махнув рукой на упоминание о машине, Сибилев хотел что-то сказать, но его опередил Панченко:

— Простите, Николай Гаврилович, вот еще, что я думаю. Наверняка кое-что Соловьев успел узнать. Но не делится с нами информацией, хочет все сделать сам. Пока он здесь, мы этой информации от него не получим.

Воропаев и Сибилев посмотрели друг на друга и одновременно — на Панченко. Первым решился задать вопрос Сибилев:

— Ты к чему клонишь?

Панченко сердито передернул плечами:

— А то вы не понимаете?! Вы оба думаете о том же, что и я. Только вслух сказать боитесь. Соловьева надо вывозить в Москву. Виноватой или нет, сейчас уже выяснять поздно.

— В каком смысле поздно?

— В таком, Николай Гаврилович! В самом простом смысле! Мы не зря говорили о его психологическом состоянии. Он в любой момент может сорваться с места и исчезнуть. И тогда вместо одного его скальпа начальство повесит на гвоздь три наших.

Нарисовав в воображении это зрелище и покривившись, Сибилев вопросительно посмотрел на Воропаева. Тот молча развел руками. В комнате повисло молчание.

* * *

На экране телевизора Бастер Китон в очередной раз, не меняя выражения лица, проваливался сквозь пол своего нового дома. В этой стране постоянно показывают черно-белые фильмы. Китон — редкая удача, чаще попадается никому не известная тягомотина почти вековой давности. У