Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма - Марк Твен

Да, Джо, она поразительная женщина. Этот приступ ревматизма совсем выбил меня из колен, так что я непрерывно ругался и проклинал все на свете, — он только укрепил ее терпение и несокрушимую силу духа. Вот в чем разница между нами. Не сосчитать, сколько всяческих недугов напало на нее за эти чудовищные полтора года, и я о каждом думаю с ненавистью, — а вот она после каждой болезни вновь весела, полна жизни и энергии как ни в чем не бывало, и опять строит планы путешествия в Египет, и вера н бодрость никогда ей не изменяют, так что я только диву даюсь, на нее глядя.

Клара зовет меня — нам надо ехать в город отдавать визиты.

Марк.

78

У. Д. ГОУЭЛСУ

Вилла ди Кварто, Флоренция, 6 июня 1904 г.

Дорогой Гоуэлс!

Вчера в 9 часов 20 минут вечера я вошел в комнату миссис Клеменс, чтобы, как всегда, пожелать ей спокойной ночи, а она была мертва, хотя никто об этом не подозревал. За минуту перед тем она весело разговаривала. Она сидела в постели — уже несколько месяцев она не могла лежать, — Кэти и сиделка поддерживали ее. Они думали, что она в обмороке, и держали у ее губ мундштук кислородной подушки, надеясь привести ее в чувство. Я наклонился к Ливи, заглянул ей в лицо и, кажется, что-то сказал, — меня удивило и встревожило, что она меня не заметила. Потом мы поняли, и сердца наши облились кровью. Как много мы потеряли!

Но как я благодарен за то, что кончились ее муки. Если бы я и мог ее вернуть, я бы этого не сделал.

Сегодня я нашел у нее хранившееся в старом, истрепанном Ветхом Завете милое, ласковое письмо из Фар-Рокауэй от 13 сент. 1896 г., которое вы нам прислали, когда умерла наша бедная Сюзи. Я стар и устал; лучше бы мне умереть вместе с Ливи.

Примите всю мою — и ее — любовь.

С. Л. К.

79

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Гровенор, 4 ноября 1904 г.

Ради всего святого, милый Джо, выбирайтесь поскорей из этой помойки — партийного политиканства. По крайней мере, не оскверняйте ею свой язык. У нас только два человека умели произносить речи в защиту своих партий, не теряя при этом чести и достоинства. Один из них уже умер. Может быть, таких было четверо. Мне жаль Джона Хэя, — жаль и стыдно за него. Но я знаю, он ничего не мог поделать. Он сам влез в омут и должен был тянуть воз. Уж конечно у него, как и у вас, совсем не было желания морочить и сбивать с толку сборище доверчивых дурней. Уж конечно, ему, как и вам, не доставляло удовольствия извращать историю, скрывать правду, содействовать распространению безнравственности и взывать к самым низменным свойствам человеческой натуры; но он принадлежал не себе, а своей партии — и потому вынужден был все это проделывать.

Любопытно, очень любопытно: партийная политика поистине творит чудеса, неузнаваемо меняет образ мыслей человека и его нравственный облик. Вспомните Мак-Кинли, Рузвельта и самого себя: в личной жизни каждый из вас безупречен, достоин всяческого уважения, честен, справедлив, добр, великодушен, никогда не унизится до мошенничества и вероломства, не позволит себе заглушать голос истины, ложно толковать факты, присваивать чужие заслуги, прощать преступления, восхвалять подлость; а в общественной, политической деятельности – все наоборот!

Мак-Кинли стоял за серебряный стандарт – вы это скрывали. Рузвельт стоял за серебряный стандарт – вы это скрывали. Паркер выступил за серебряный стандарт – вы кричите об этом на всех перекрестках. И при этом содрогаетесь от ужаса и сурово вопрошаете: «Тогда на него нельзя было положиться — возможно ли это теперь?»

Джо, я и сам бы впал в тот же грех, ввяжись я в партийную политику, — на этот счет у меня нет никаких сомнений.

Мистер Кливленд ввел в нашей стране золотой стандарт, — вы ставите это в заслугу республиканской партии.

Вы делаете вид, будто пенсионный фонд за год израсходован по назначению, и при этом скрываете то обстоятельство, что основная масса денег попала в руки людей, которые их отнюдь не заслужили. Вы намекаете, будто все, кто кормится за счет этого предназначенного для подкупов фонда, — республиканцы. Неосторожное признание: ведь добрая половина их, прежде чем их купили, безусловно, состояла в демократической партии.

Вы по существу восхваляете приказ 78. Правда, вы не кричите об этом громко и не вдаетесь в подробности. Вы понижаете голос до шепота, перескакиваете с пятого на десятое и спешите переменить тему, — а все же то немногое, что вы сказали по этому поводу, есть похвала преступлению.

Это значит (если это вообще что-либо значит), что по милости демократов мы сдаем свои позиции, отказываемся от всех отдаленных владений, над которыми развевалось наше знамя. От всех ли? Не только от тех, которые воровским образом присвоили мистер Мак- Кинли и мистер Рузвельт, но и от тех, которые приобретены честным путем? Верили ли вы в то, что говорили, Джо, когда делали это опрометчивое заявление? И однако вы его сделали, и вот ваши слова передо мной, напечатанные черным по белому, и их уже не возьмешь обратно. Спрашивается, какие нравственные законы пострадали бы, если бы мы возвращали украденное? Но...

«Вы знаете нашего знаменосца. Он отстоит все, что нами завоевано», — любыми способами. О да, легко могу вам поверить!

Честное слово, Джо, вы проявляете такую ловкость в этой игре, словно обучались ей всю жизнь. Ваша предвыборная речь с начала и до конца построена по старым лучшим образцам. Ни один абзац, более того — ни одна фраза, на мой взгляд, не выдерживает критики с точки зрения фактической или нравственной.

Но скоро вы с этим покончите. Вы и не хотели в это впутываться — это, слава богу, достаточно ясно! — но не могли выпутаться. Через несколько дней вы с этим покончите, и тогда вам можно будет, подвергнувшись окуриванию, вновь заняться своим прямым делом, вернуться к чистой и здоровой жизни и опять стать самим собой — человеком, который счастлив — и при этом приносит пользу.

Я знаю, следовало бы закончить письмо какой-нибудь пустопорожней болтовней, чтобы умилостивить вас и в знак извинения за все эти упреки, но, кажется, я этого не сделаю.

Я справлялся и узнал, что Мицикури приедет только завтра вечером. Я буду начеку и еще раз позвоню по телефону, потому что непременно хочу его видеть.

Всегда ваш

Марк,

P. S. 4 ноября. — Пора бы мне усвоить и запомнить, что нечестно и несправедливо винить род людской в каких бы то ни было его действиях и поступках. Ведь человек не сам себя создал, не он сотворил себя таким, каков он есть, он — просто механизм, орудие, действующее под влиянием внешних сил; они ему никак не подвластны, он не может выбрать или отвергнуть какую-либо из этих сил, он действует чисто автоматически и так же мало может распоряжаться и повелевать своим разумом, как и своим желудком, который получает пищу извне и справляется с нею по своему усмотрению, не внемля ни подсказкам, ни тем более приказам своего владельца; поэтому, что бы ни сделала машина, включая так называемые подлости и преступления,— все это сделано но кем иным, как ее создателем, и он один за все в ответе. Пора бы мне научиться не критиковать род людской и не смеяться над ним, но жалеть его; я бы и научился, если бы не так сильно было влияние старых привычек на механизм моего «я». С превеликой досадой ловлю я себя на том, что восхваляю Рузвельта как незапятнанную личность и осуждаю запятнавшего себя президента Рузвельта, хотя и знаю твердо, что никакие его мысли, слова и поступки не заслуживают ни хвалы, ни осуждения, ибо он лишь беспомощная и безответственная кофейная мельница, приводимая в движение рукою господа бога.

89

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

16 февраля 1905 г.

Дорогой Джо,

я знал, что где-то в глубине души моей таится совершенно определенное чувство к президенту, и только не мог найти слова, чтобы его определить. Вот они точка в точку — их сказал Леонард Джером: «Двадцать лет я любил Рузвельта — человека и ненавидел Рузвельта — политика и государственного деятеля».

Отлично сказано. Сколько я ни встречал за двадцать пять лет Рузвельта — человека, всякий раз я пожимал ему руку с самым теплым, сердечным чувством; по, как правило, при каждой встрече с Рузвельтом — политиком и государственным деятелем я убеждался, что он лишен каких-либо нравственных устоев и не заслуживает уважения. Совершенно очевидно, что, коль скоро дело касается его собственных политических интересов или интересов его партии, у него нет и подобия совести; под влиянием этих интересов он оказывается наивно равнодушен, а то и просто глух к суровому голосу долга; если на дороге у него станет наша конституция, он в любую минуту отшвырнет ее пинком; и едва он учует голос избирателя, он не только с охотой, но с жадным нетерпением поспешит купить его по любой неслыханно высокой цене и оплатит счет — не из собственного кармана или кармана своей партии, но за счет народа, при помощи самого хладнокровного грабежа. Пример тому — приказ 78 и присвоение фондов индийского треста.